ним глазами, ища упрек вроде «Прожигаете жизнь», но находит только любопытство. – Допишу несколько вещей, а осенью будут академии, мне уже пообещали зал.

– Хорошо вам сейчас работается? Что сочиняете? – Сальери плавно ведет рукой по траве, и под его ладонью проступают клеверные головки. Людвиг моргает.

– Разное, в том числе есть законченная симфония, хотя не так чтобы я ею доволен… – Сальери качает головой с видом «Ваше самоедство утомляет», и Людвиг продолжает увереннее. – Зато есть одна соната. Она особенная, только бы завершить! Посвящена…

Людвиг запинается. Его вдруг обдает жаром, то ли от неотрывного взгляда Сальери, то ли от мыслей, в которых сам он не отдает себе отчета, то ли от все того же стыда. «Моей возлюбленной» – чуть не сказал он. Уклончивая формулировка, позволяющая обмануть прежде всего себя. Какой возлюбленной?

– Не делитесь такими секретами. – Сальери отправляет в рот дольку апельсина. Он то ли тронут, то ли едва сдерживает смех, думая, что всего лишь случайно приоткрыл завесу робкой чувственности. – Не надо. Я не требую, но с удовольствием послушаю. И все же…

Он колеблется. Глаза гаснут, лицо вдруг кажется старше: будто кто-то разом подчеркнул все морщины и тени. Людвиг неосознанно подается ближе.

– Что? – выдыхает он, и по сердцу тоже разливается тревожная темнота.

– И все же я хочу спросить, вам точно хорошо здесь? – Сальери говорит осторожно, будто в любой момент готов свернуть, отступить. – В чужом доме, вдали от Вены, вы ведь никогда не уезжали столь надолго, кроме прошлого лета.

– Тогда было хорошо. – Людвиг успокаивается, тронутый заботой. – Это лето пока тоже неплохое. Вы правы, возможно, мне не стоит так пропадать; порой я опасаюсь, что ван Свитен и прочие забудут мою музыку. Но тут я отдыхаю душой, а мне очень это нужно.

– Славно. – Сальери кивает. – Но мы все вас очень ждем. Без вас в столице невероятно пресно.

– Конечно, никто не велит министрам и послам закрыть рты, пока я импровизирую на тему ваших опер! – Людвиг смеется и слышит смех в ответ. – Обещаю, скоро вернусь и снова буду тем самым дикарем, которому не место на вычищенном паркете.

– Вам место везде, где вы появляетесь. – Сальери серьезнеет так резко, что Людвиг теряется. Смысл слов доходит до него только через пару секунд. – Помните об этом. Везде. И никто не смеет давать вам понять обратное.

Никто. Ни графы с огромными имениями, ни дутые послы, ни мальчишки, ворующие чужие мотивы и подруг. Ни даже прекрасные ветте. Людвиг едва успевает разжать стиснутые пальцы, чтобы не раздавить остатки апельсина. Голову хочется потупить: к щекам – вот нелепость! – приливает краска.

– Мне никогда не отплатить вам за то, как вы меня цените, – тихо говорит он.

И не понять, за что. Но определенно, омерзительный вечер стал менее омерзительным. Сальери молчит. Запах клевера вокруг все острее, и Людвиг резко оборачивается. Меж дальних кустов – отцветшей махровой сирени – ему чудится мерцающий силуэт, но приглядываться, проверять он не решается. Если так, пусть. Если нет, огорчаться он не готов.

– Хотите, покажу вам бал рыб и светляков? – спрашивает он.

Кажется, в том году Сальери к пруду не ходил, не знает тайну этого места. Он кивает с удивлением, и Людвиг вскакивает, ощущая себя как никогда полным сил. Скверные предчувствия ненадолго покидают его, Галленберг забывается, даже карамельная принцесса отступает в тень.

Вечер полон колдовства. И оно не может быть дурным.

Я живу сейчас в странном мире: он будто распадается на части, с ним распадаюсь и я. Что-то во мне кричит: «Тебя погребет под обломками!»; что-то другое – «Верь в лучшее и закрывай на все глаза, тогда, может, не погибнешь!». А последний голосок, злой и вкрадчивый, твердит: «А ты чего ждал? Не нужно было и пытаться, беги скорее, пока можешь». Я не знаю, кого слушать.

Как светло все начиналось, с каким воодушевлением мы встречали гостей, какими насыщенными стали вечера, когда приехал друг Джульетты, мальчик, с которым они бегали по саду, словно дети. Я уже рассказал тебе о концерте, с которого сбежал; потом были другие, но их я переносил легче: теперь играли мы все, и между нами установилось даже что-то вроде братства. Мы не скучали и позже, когда уехали Сальери с Гайдном: видела бы ты, как Жозефина, Тереза, Шарлотта и Джульетта окружали фортепиано, за которым сидел Карл; с каким азартом требовали импровизаций, задавая нехитрые девичьи задачки вроде «Милый Карл, а если бы мелодией была я, то какой?». Граф же… внимание к нему стало менее настойчивым, и он просто влился в нашу пеструю компанию. Он оказался приятным собеседником – хотя я и не мог иногда понять, что у него в голове. Дитя иного мира… Например, однажды, когда мы вдвоем, попивая пунш, наблюдали за окруженным женским вниманием – и наслаждающимся им! – Карлом, я не сдержался от тихой мысли вслух:

– Похоже, я выращиваю настоящего дьявола.

– Выращиваете? – удивился Галленберг. – Так вы его опекун? Или дядя, может? Все никак не пойму, что меж вами, фамилии разные…

– Нет, нет, что вы! – рассмеялся я, хотя что-то от этих слов пережало внутренности, и смех вышел натянутым. – Ученик, семьи у меня нет, я только надеюсь ее завести. – Глаза сами устремились на Джульетту, я даже не стал скрывать этого и услышал вдруг тихий, грустный вздох графа:

– Смогу ли я когда-нибудь хоть кого-нибудь вырастить?

Удивленный, я опять посмотрел на него, ища корень этой печали.

– Почему вы сомневаетесь? Придет время, и, наверное…

– У меня в голове ничего, кроме нот, – просто, разительно просто ответил он, и лицо мгновенно переменилось, там заиграла безмятежность. – Возможно, я рожден, только чтобы дарить другим счастье. Порой это гнетет… но и так бывает. Я готов к таким жертвам во имя мира.

Милая, наверное, молчал я дольше, чем подобало в светском разговоре. Но я недоумевал, клянусь, и, силясь скрыть это, прикидывался, что слежу за игрой Карла, выискивая ошибки. Пойми меня верно, я и сам не страдаю скромностью. Только рядом с мэтрами – подлинными, вроде Гайдна и Сальери, – я порой жмусь и печалюсь, ощущаю себя… нет, не ничтожным, но уступающим им в неких вещах. Но чтобы так – «я рожден», «я пожертвую», «я несу счастье»! От такой гордыни в прежние годы, годы полного невладения чувствами, я бы наверняка расхохотался и хохотал бы, пока все бы не обернулись, и потом бы хохотал. Но мне уже тридцать, я завоевал какое-никакое положение, я не скрываю экстравагантности и демонстрирую эмоции довольно открыто, и все же… «Это почти