большое значение свидетельствам. Я – афинянин. Один из тех пяти тысяч жителей, которых насчитывали Афины в 1827 году, был моим предком со стороны матери, точнее говоря – дедом моей бабушки. У этого человека были в собственности капустные поля в Айос-Иоанис-Рендис[34], всего в шести километрах от Акрополя, – они все еще принадлежали каким-то двоюродным братьям бабушки в то время, когда я был маленьким.

«Когда-то, – сказала мне как-то бабушка, рассказывая об этих садах, – пришел мой дед домой, упокой, Господи, его душу, и принес нам капусту. Это был гигантский кочан. Он положил его на кухонный стол, дернул меня легонько за косички и ушел. А в тот день мать отправила меня чистить картошку. И вот стою я и чищу ту картошку, как вдруг вижу, что из капустной головы высовывается змеиная. Я так и замерла. А потом как завизжу: „Мама! Мама! Змея!..“ Не все змеи кусаются, некоторые даже очень хорошие, приносят удачу, в былые дни во всех домах были свои змеи и убивать их было запрещено, помню, муж одной моей подруги убил змею, что жила у них в доме, и с тех пор не видали они ни счастья, ни радости, но в те времена я была еще мала и все это мне было неведомо…»

Мой прадед отказался от капустных поместий своего отца и открыл кофейню на перекрестке лиц Пирэос и Колокинтус, прямо напротив Приюта[35]. Его жена приехала с Андроса[36], но все их дети – старшей была моя бабушка – родились в Афинах, которые за эти годы расползлись и приросли большим количеством величественных зданий, построенных в неоклассическом стиле, и восьмьюдесятью тысячами жителей. Их дети, когда хотели поиграть где-нибудь подальше от своего дома – и он тоже находился в одном из переулков улицы Колокинтус, – отправлялись на древнее кладбище в Керамикос[37]. «Я была самой старшей и перенянчила всех моих братьев-сестер. Так вот, каждый раз, когда мальчишки исчезали, покойница мать посылала меня глянуть, не играют ли они, часом, в Керамикос. Сказать по правде, я тогда еще не знала, что в древности здесь было кладбище, да даже если бы и знала, вряд ли бы меня бы это устрашило. Что мертвые могут тебе сделать? Господь, сохрани нас от живых…»

Не могу представить ее маленькой, лет одиннадцати-двенадцати, как она ищет братьев, которых я к тому же и знать не знал. Я вижу ее такой, какой запомнил по самой старой ее фотографии: весна, она уже девушка и собирает луговые цветы неподалеку от надгробной стелы Гегесо[38], с которой имела поразительное сходство. Когда она вышла замуж, то решила, как потом мне рассказывала, что, сменив место жительства, избавится от тиранической опеки своей властной матери. Поэтому они сняли дом в пятистах метрах выше, у Тисиона[39]. «Видишь этот дом? Здесь я жила, когда вышла замуж за твоего деда. Много раз, проходя мимо, я думала, не постучаться ли и не зайти ли в дом, чтобы снова его увидеть, да только чему это уже поможет? В конце концов, здесь и родилась твоя распрекрасная мать. Когда мы съехали, ей было, наверное, то ли семь, то ли восемь лет…» «Когда мы съехали» означало «когда переехали в Салоники» – где с десяток лет позднее родился я сам. Но эта экспатриация тянулась недолго. В начале тридцатых годов семья, точнее, то, что от нее осталось, вернулась в Афины, их население к тому моменту достигало миллиона человек, оставив позади – благодаря смертям и разводам – «чужеродные элементы», которыми для нее были мой дед из Сиатисты[40] и мой отец из Салоник.

Первый дом, который мы наняли, располагался, разумеется, в милых бабушкиному сердцу палестинах, на углу улиц Колокинтус и Леонида, – там рядышком проживали все ее многочисленные кузены, племянники и племянницы. Так что, пока мы не сменили тот район на другой, поприличнее (этот тем временем заполонили красные фонари), я погрузился в атмосферу семейной мифологии. Я не играл, это правда, на кладбище в Керамикосе – его к тому времени обнесли стеной. Но именно в его окрестностях я впервые начал бродяжничать – запрыгивал на подножку трамвая, идущего в Вотаникос[41] и проходящего как раз перед моей школой, по улице Александра Великого, и выходил возле детского приюта Хатзикосты, в двух шагах от Керамикоса. Много раз вместе с бабушкой я посещал и капустные поля, из которых выросла вся семья, и там я в первый раз попробовал бешеные огурцы, эти кислые на вкус дикие огурцы, которых теперь уже и не встретишь. По воскресеньям я шел в ту же самую церковь, в которую ходила и моя бабушка, когда была маленькой, – в приютскую церковь. Нередко играл в лугах вокруг Тисиона, бывшего пристанищем детских игр и для моей матери. В доме на улице Леонида я схлопотал самую памятную порку в своей жизни, когда от моего учителя они узнали, что я катался на подножке трамвая. В компании бабушки я совершал прогулки у подножия Акрополя, даже и не думая – вот подлинные афиняне – забраться на вершину. Первый карнавал в моей жизни, в тридцать пятом году, я увидел на улицах Псирри[42], первого воздушного змея запустил на холме Филопаппу[43], но его хвост сцепился с хвостом змея другого мальчика, тот смог вырваться и продолжил свой гордый полет, а мой упал на землю кучкой тряпья…

Затем мы переехали, как я уже говорил, в более подобающий район возле горы Ликавит[44], поселившись с мещанской стороны, на улице Иппократу. И там, когда я сбегал из школы – а делал я это довольно часто (как правило, тогда, когда накануне не сделал домашнее задание по математике), – я уходил в каменоломни Ликавита и играл там в мяч, а в маленьких его пещерах скрывал свои первые невинные, а немного позднее и не такие уже невинные, любовные секреты. Годы моего отрочества и юности, тянувшиеся под гнетом домашней тирании и совпавшие, увы, с четырьмя годами войны и немецкой оккупации, я провел под его сенью и в его окрестностях, наконец, именно здесь, между двумя этими горами, Акрополем и Ликавитом, я стал мужчиной, если мне вообще дозволено сказать, что я им стал. Правда, потом я сбежал. Проведя в странствиях по доброй половине ойкумены около десяти лет, и я тоже встретил своих циклопов и лотофагов[45], но потом вернулся, и живу теперь не в тех новых, без преданий и без истории, районах современного мегаполиса, где обитало сначала два, а затем уже и три миллиона