чистилище. И именно на личном спасении избранных построена вся философия протестантизма и либерального индивидуализма.

В русской душе наоборот, отмечал Бердяев, «есть какой-то особый, совсем не западный демократизм на религиозной почве, жажда спасения всем народом»[1660]: «Вся духовная энергия русского человека была направлена на единую мысль о спасении своей души, о спасении народа, о спасении мира. Поистине эта мысль о всеобщем спасении — характерно русская мысль»[1661]. Православие в религиозной форме постулировало эту мысль в идее общего, коллективного спасения всех, кто верует. В православии нет даже понятия о чистилище. Поэтому, для обеспечения развития общества, в соответствии с требованиями наступавшей капиталистической эпохи, русская духовная мысль, отраженная в особенностях ее религиозных основ, должна была выдвинуть свою собственную реформационную идею, которая вытекала бы из особенностей русского, православного религиозного сознания.

И именно на этот вызов, накануне отмены крепостного права, в 1855 г. ответил А. Хомяков, сформулировав понятие Соборности. В отсутствии творческой религиозной мысли в России, оно было развито выдающимися философами славянофильства в лице И. Киреевского, В. Соловьева, С. Трубецкого, Ф. Достоевского, Н. Бердяева, С. Булгакова и т. д. Идея Соборности вытекала из основных постулатов православия, в которых, по словам А. Хомякова, человек находит «самого себя, но себя не в бессилии своего духовного одиночества, а в силе своего духовного, искреннего единения со своими братьями…»[1662].

«Душа православная — есть соборность…, — пояснял С. Булгаков, — одно это слово соединяет в себе целое исповедание веры…, оно выражает собой самую силу и дух православной церковности»[1663]. По мысли Н. Бердяева соборность — это религиозная коммюнотарность — «общность и братство в отношениях людей», но сохраняющая личную субъектность и с этой точки зрения противостоящая коллективизму[1664]. С. Булгаков связывал философское «православно-церковное начало свободной соборности» с противопоставлением ее «протестантскому принципу индивидуализма»[1665].

Но идея Соборности не получила распространения. Из рассуждений Н. Бердяева следует, что тому были две основные причины:

— первая носила чисто консервативно-меркантилистский характер: «Давно уже говорят о Соборе, надеются, что Собор возродит омертвевшую религиозную жизнь, обновит церковь. Но Собор фальсифицируется в интересах князей церкви, верных слуг государства. Государственная власть и церковная иерархия одинаково действуют во имя человеческого властолюбия, самоутверждаются. И «христианскую» иерархию интересует не дело Христово, а дело государственной и церковной власти, дело земного царства, в котором давно уже они царствуют и от которого не хотят отказаться…»[1666].

— вторая была связана с кризисом самой идеи Соборности. Его истоки, мнению Бердяева, заключалась в том, что «русская нелюбовь к идеям и равнодушие к идеям нередко переходят в равнодушие к истине. Русский человек не очень ищет истины, он ищет правды… В этом есть что-то характерно-русское, есть своя настоящая русская правда»[1667]. «Самые правые русские славянофилы и самые левые русские народники (к ним, за редкими исключениями, нужно причислить по душевному складу и русских социал-демократов), — пояснял Бердяев, — не похожи на своих западных товарищей, они одинаково восстают против «отвлеченной мысли» и требуют мысли нравственной и спасающей, имеющей существенное практическое применение к жизни. В восстании против отвлеченной мысли и в требовании мысли целостной была своя большая правда и предчувствие высшего типа мысли… Недифференцированность нашей консервативной мысли перешла и к нашей прогрессивной мысли»[1668].

Однако с началом ХХ века вопрос Реформации стал для России вопросом жизни и смерти. «Россия переживает сейчас очень ответственный момент, — писал Бердяев, — она стоит на перепутье. Ей предстоит еще жертвенно отречься от своего материального органического прошлого, от старого своего хозяйствования, от старого своего государствования, которое многим еще представляется органическим, но которое уже подгнило в своей основе и разлагается»[1669].

Переломным моментом, по мнению Бердяева, стал «роковой процесс машинизации жизни… Многих пугает и страшит этот процесс… Машина разрывает дух и материю, вносит расщепление, нарушает первоначальную органическую целостность, спаянность духа и плоти…»[1670]. У нас, пояснял он, «существует ветхозаветный национализм. Ветхозаветный, охраняющий национализм очень боится того, что называют «европеизацией» России. Держатся за те черты национального быта, которые связаны с исторической отсталостью России. Боятся, что европейская техника, машина, развитие промышленности, новые формы общественности, формально схожие с европейскими, могут убить своеобразие русского духа, обезличить Россию»[1671], «сделался шаблонным в религиозной мысли тот взгляд, что машина умерщвляет дух»[1672].

Не случайно смена эпох ассоциировалась у И. Бунина с грузовиком: «Грузовик — таким страшным символом остался он для нас, сколько этого грузовика в наших самых тяжких и ужасных воспоминаниях! С самого первого дня своего связалась революция с этим ревущим и смердящим животным… Вся грубость современной культуры воплощена в грузовике»[1673]. Даже просвещенный либеральный московский обыватель восклицал в те же годы: «Я и раньше косился на засилье электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от бога, а от дьявола»[1674].

Пример настроений церковной среды, давало письмо Самарского епископа 1913 г.: «Ваше сиятельство, призывая на вас Божью благодать, прошу принять архипастырское извещение: на ваших потомственных исконных владениях прожектеры Самарского технического общества совместно с богоотступником инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Явите милость своим прибытием сохранить божий мир в Жигулевских владениях и разрушить крамолу в зачатии»[1675].

Основную причину роста подобных настроений Н. Бердяев находил в том, что «невероятная мощь техники революционизировала всю человеческую жизнь. Кризис, переживаемый человеком, связан с несоответствием душевной и физической организации человека с современной техникой»[1676]. «Огромный смысл явления машины — в том, что она помогает окончательно порвать с натурализмом в религии. Машина как бы клещами вырывает дух из недр природной материи. Это процесс очень мучительный и трудный…»[1677].

Отстаивая необходимость Реформации, Н. Бердяев призывал к тому, что «в русском народе и русском обществе, должна пробудиться производящая и созидающая энергия»[1678]. Насущную необходимость реформационной трансформации требовала, прежде всего, сама капиталистическая среда, поскольку «буржуазия, — пояснял Н. Бердяев, — все еще не [с]делалась у нас политически сознательным третьим сословием. Наша буржуазия была малокультурна, боялась власти, не порвала еще с прошлым хищнического купечества…, русская буржуазия не знала периода духовного подъема. Она всегда определялась, как служащая своим личным и классовым корыстным интересам, а не интересам общенациональным и общенародным. Она и сама себя так ощущала и потому не могла играть никакой творческой роли в развитии России»[1679].

Существовавшие различия наглядно передавал М. Салтыков-Щедрин, сравнивая отношение к делу российского и немецкого хозяина: «Пусть читатель не