у Копылова и обменивались мнениями, хорошо я в троцкизме не разбирался, т. к. политически малограмотный, впоследствии я стал осознавать свои ошибки и вновь имел желание вернуться в партию, подавал заявление, результаты мне почему-то не извещали»[589]. Копылов, однако, дезавуировал невиновность Панина – тот, оказывается, был довольно близок к томичам: «Тов. Кутузов спросил меня в главный магазин к тов. Панину для того чтобы с ним завязать связь то я вместе идти отказался ссылаясь что меня заподозрят в оппозиции то я ему все рассказал где работает и кем и он на другой день 11 июля 30 с/г был уже у Панина и беседовал с ним и спросил его адрес где он проживает». Копылов старался быть точным: «14 июля [19]30 года в 6 часов ко мне приходит на квартиру Кутузов и спрашивает меня когда можно сходить к Панину на квартиру». (Предполагалось сходить в монастырское село Старое Бобренево, расположенное в исторической части Коломны на другой стороне Москвы-реки напротив коломенского кремля – не близкая дорога.) Через два дня, 16 июля, «…велел мне тов. Кутузов заходить за ним на квартиру в 6 часов вечера что и было сделано мною 16 июля 30 года в 6 часов вечера зашел я к тов. Кутузову на квартиру и оттуда сели у станции на автобус до дороги доехали на автобусе слезли и пошли к тов. Панину». По приходе к Панину «он встретил нас возле своей квартиры т. е. возле монастыря [нрзб.] где он проживает приходил в квартиру то там и тов. Кутузов прежде всего спросил как дело в смысле нашей оторванности от оппозиции затем нечего дать некоторым директорам [для] обработки как молодых членов партии а также и беспартийных <…> разъясняя им неправильное руководство у к[оммунистической] партии и разъясняя оппозиционные предложения <…>»[590].

Желая установить переписку – «так как он скоро уезжает и это послужит для связи», – Кутузов дал Копылову два адреса: «Томск, Дроздовский пер. д. 11, кв. 1 Р. М. Кутузова или Ст. Анжерка Больница – врач Н. Голякова». Кутузов уточнил, что «адрес дан был на всякий случай, если Копылов надумает мне написать или написать жене, в случае если меня здесь „застопорит“ ГПУ – просто для извещения»[591].

По сравнению со свидетельством Копылова версия Кутузова о его встрече у Панина была выдержана в литературном стиле, да и акценты у нее были другие: «За 3 [дня] до ареста я познакомился с бывшим членом партии, тоже исключенным за оппозицию [Паниным]. Зная от него о том, что Панин – старый большевик и бывший оппозиционер, я предложил Копылову совместно побеседовать с Паниным и просто познакомиться с ним. <…> Были у него числа 14–15 [июля 1930 г.], т. е. дней за 5 до моего предполагаемого отъезда из Коломны. Пили чай, выпили бутылку водки. Разговор не касался каких-либо общих политических вопросов. Панин и Копылов вспоминали свои прошлые „боевые подвиги“ времен оппозиции и просто обстоятельства совместной работы. Я лично мало участвовал в разговоре, не хотелось, да и не мог ничего дать из своего „арсенала“ <…>». В дальнейшем, однако, Кутузов уже признавал, что на квартире у Панина за той же бутылкой водки «в беседе частично касались, при моем участии, и настоящего положения»[592].

Двумя днями позже, в преддверии кульминации заговора, разоблачения и арестов, сам Панин даже не думал отрицать политическую подоплеку разговора:

16 июля с/г. вечером приходит ко мне Копылов с молодым студентом, по фамилии я его не знаю, видел только у него на переди 2 золотых зуба [примета Кутузова. – И. Х.], как только я с ним познакомился, он начал меня расспрашивать, как у нас раньше проходила оппозиционная работа, что я делаю сейчас, расспрашивал мои настроения и в конце беседы он предложил мне снова начать оппозиционную работу, т. к. бездействовать сейчас нельзя, иметь между оппозиционерами тесную спайку. Я, говорит, хотя здесь пробуду недолго, но Вам советую работу начать. Поскольку мне плохо известен этот студент, я ему определенного ничего не сказал. После этого они ушли. Копылов назвал его Иван Ивановичем, фамилию его я так не знал до последнего дня. <…> Больше одного случая он у меня никогда не был. Когда они от меня выходили, пошел я их проводить до моста, Копылов дорогой предложил всем нам навестить товарища Энко, сходить к нему в лес около Черной речки, что также было одобрено студентом.

«Студентом» – т. е. Кутузовым. Желая поговорить на прощание с Кутузовым, Энко сказал Копылову, по свидетельству последнего, «что он 17 июля [19]30 года уедет в лес куда просил и нас приехать и захватить с собой всех товарищей которых возможно для дальнейшей установки <…>»[593].

В тюрьме, оценивая три месяца, проведенных в Коломне, и жалея о содеянном, Кутузов составил исповедь, включавшую строгую самооценку:

В общем и целом, конечно, мое поведение здесь, характер знакомств, нельзя назвать безупречными. Я не могу это назвать оппозиционной работой, так как я не ставил себе ясной и определенной цели, не имел связи с троцкистами и в основном (чувствуя ответные колебания и неуверенность) разделил линию партии. Но в силу ряда обстоятельств, в силу того, что сохранил дружеские отношения с бывшими оппозиционерами в вузе (в частности, с Голяковым, который после исключения не подавал апелляции), я попал в круг противоречий и в результате должен нести определенную ответственность за свое поведение. Нужно некоторое время, чтобы привести в порядок свои мысли, дать строго критическую оценку своего поведения и письменно изложить в дополнение к настоящим показаниям, в дополнение к апелляции о восстановлении в партии, которая мною послана в Сибирскую контрольную комиссию[594].

Кутузов имел основания полагать, что Сибирская контрольная комиссия может вновь восстановить его в партии. Даже в самом худшем случае он надеялся отделаться понижением своего социального статуса, но точно не собирался отправляться на каторгу или в заключение – ведь царский режим был в прошлом, теперь за такие политические преступления могли выслать на другую работу, но не в Туруханский край, а уж тем более не расстрелять. В конце концов, Кутузов был просто троцкистом, а не шпионом капиталистического государства. Таких троцкистов – тысячи по стране. Враги – да, были, но политические враги, а не враги в полном смысле этого слова!

ОГПУ не верило словам. 21 июля 1930 года старший следователь потребовал от Кутузова полного разоружения:

Скажите более конкретно свое отношение к троцкизму, т. к. Вы несколько раз каялись в своих ошибках, отходили от оппозиции и вновь продолжали троцкистскую деятельность.