по-другому акцентированное: ритуализация жанра исповеди в стенах ОГПУ. Читая дело, трудно избавиться от впечатления, что Кутузов и Голяков исповедуются не перед человеком – следователем, а перед партийной канцелярией. Важна текстуальность – четкая фиксация позиции в письменном виде, а не искренность. В центре внимания не встреча двух людей, как это было в кабинетах контрольных комиссий 1927 года, а архивная память. ОГПУ важно, что подследственные сделали какие-то заявления, обещали перековаться, уйти из оппозиции. Следователь совершенно обезличен, его личное восприятие подследственного выведено за скобки – он клерк. Вероятно, здесь играло роль и такое обстоятельство, как быстрое развитие административных коммуникаций в 1925–1930 годах: в начале этого этапа вероятность того, что следствие быстро наведет справки о нужном лице, была относительно низкой, к концу – почти стопроцентной: бумага в архиве стала доступной, почта заработала, письма пересекали страну за пару недель, а не приходили через несколько месяцев, как при царе с его легендарно медлительной бюрократией.

Исповедь оппозиционеров напоминала медицинский бюллетень временно заболевшего, но теперь излечившегося человека. Трудно сказать, была оппозиция симптомом или причиной заболевания, но так или иначе она ассоциировалась не столько с идеологическим, сколько с психологическим или даже телесным распадом. 22 июля 1930 года тюремный врач Никитин диагностировал заболевание у заключенных: у Бурцева обнаружился «нервоз сердца» и «неврастения» с «резким повышением рефлексов сухожильных и мышечных»; у Паукина – «порок сердца»; у Кутузова – «туберкулез правой верхушки активный и менее ярко выраженный в левой верхушке нервоз сердца»[605]. У Голякова тоже нашли «болезненное состояние», являющееся следствием «сделанного ему 23 июля с/г операции аппендицита», на первом этапе следствия он был направлен «для излечения в больницу Томского изолятора»[606]. Слабость, подверженность как физическим, так и моральным недугам выражалась в политическом инакомыслии, но в то же время апелляция к болезни была ресурсом защиты: в мимолетном сомнении виновно было не сознание, а тело. Оппозиционер, доказавший, что он стал жертвой физиологического или психологического недуга, был больным товарищем, а не кем-то, кто бросал намеренный вызов партийному единству, – коломенских оппозиционеров полагалось лечить, а не наказывать. Ведь их сознание помутилось из‑за болезни, но, придя в себя, вылечившись, они опять стали примерными большевиками.

Впрочем, арестованных не жалели. Условия тюремного содержания оппозиционеров были незавидными. 28 июля 1930 года Кутузов, находившийся в коломенском домзаке, обратился с просьбой: «1. Возвратить документы, вряд ли уже теперь имеющие значение для ГПУ, но ценные для меня – выписки из протоколов Окружной контрольной комиссии и Сибирской контрольной комиссии, а если возможно, и газеты „Красное знамя“. 2. Переслать письмо жене. 3. Разрешить, если возможно, свидания чаще, чем 3 раза в месяц»[607].

В письме начальнику Московского областного ГПУ, написанном из Томска 29 сентября 1930 года, Раиса Моисеевна Кутузова обращала внимание на здоровье мужа:

17 июля в гор. Коломне был арестован мой муж Иван Иванович Кутузов. 9 сентября он был этапирован в гор. Москву, будто бы в Бутырскую тюрьму. Вот уже прошло три недели, и мне неизвестно, где он находится. Писем от него нет. Или не разрешают посылку писем, или он болен. Он болеет туберкулезом. Если можно, сообщите, где он находится, состояние его здоровья, и если можно, то перешлите ему письмо. <…>

Неужели мне будет отказано в моей просьбе?

Адрес мой:

Гор. Томск, Тюремный переулок д. номер 4, Санатория Эпилептиков, воспитательнице Р. М. Кутузовой[608].

В первое время после прибытия под конвоем из Томска, где он был арестован, Голяков сидел на Лубянке, в главной цитадели ОГПУ. Условия содержания там были более жесткими, чем в коломенском домзаке. Вскоре по его настоятельной просьбе его перевели в Бутырский следственный изолятор, главную пересыльную тюрьму столицы. 11 сентября 1930 года он обращался к следователю ОГПУ:

21 августа, будучи у вас, я просил о создании лучших условий в тюрьме Лубянка, 14. Просил вас дать бумаги для апелляционного заявления в ЦККа. Вы пообещали создать лучшие условия с переводом в тюрьму Бутырскую.

Находясь в Бутырке, я оказался в таком положении, что нет возможности описать; в таком заключении достойны быть только враги, заклятые враги рабочего класса. Я валяюсь на асфальтовом полу, имея возможность спать в сутки не больше 4–5 часов; в камере находится 107 человек, нет никакой возможности не только написать обстоятельное заявление, но даже почитать книгу.

Как вам известно, я прибыл из г. Томска, физически совершенно слабый после проведенной операции 24 июля. Мне приходится валяться на полу и быть полуголодным. Такое заключение, при наличии неимения передачи, постепенно превратит меня в короткий срок в инвалида, это никому не нужно, ни государству, ни мне.

Принимая во внимание нашу последнюю беседу, где я вам заявил, что я осознал всю глубину своих ошибок и непартийных поступков, от которых я отмежеваюсь, и официально об этом заявить не могу только потому, что Вы это, по-видимому, не хотите, т. к. я просил у Вас на Лубянке бумаги, вы же сказали, чтобы я написал заявление из Бутырки, а в Бутырке я тоже самое не имею бумаги, кроме грязного (как этот) клочка, а самое главное, физической нет возможности. Прошу вас разобрать мое заявление и сделать свое заключение.

Иван Голяков, камера номер 8б, коридор 19[609].

На завершающем этапе следствия у арестованных выпытывали структуру их политических связей. Следствие настойчиво предлагало Кутузову «изложить подробно» его деятельность в «троцкистском подполье», «персональное участие» его и других в оппозиционной организации. Тот уверял: «Связи с Томском по троцкистской линии не имел. Будучи в Томске, я троцкистской работы не вел подобно тому, как здесь, в Коломне. В предыдущих показаниях указано, что я не имел устойчивости, чувствовал на себе остатки троцкистского наследства, что и выявилось в моем поведении, известной ошибке <…>. При всем этом я от партийной организации не обособился, и поэтому моя неустойчивость была известна».

Кутузов не отрицал, что сохранил личную дружбу с некоторыми студентами института, но все это «без политической подкладки (бывали выпивки, игра в преферанс – что и отмечено в протоколе комиссии по чистке при мотивировке моего исключения)». Переписка с Дульневым, который жил в Томске, и Сергеем Кузнецовым «имела личный характер». О Казанцеве, который жил в Надеждинске, Кутузов говорил подробнее: «Инженер. Окончил нынче, в апреле м[еся]це. Член партии. В оппозиционной работе со мной участия не принимал, хотя приятели давнишние. Можно сказать, что к моим ошибкам был настроен примиренчески, но за это не ручаюсь. При чистке был комиссией исключен, но Окружная контрольная комиссия это решение не утвердила»[610].

Из товарищей, которые имели отношение к оппозиции 1927 года, были упомянуты Матвеев и Таскаев – «оба при чистке исключены из партии,