листовку». Присутствующую в ней критику ЦК, «жалобы на внутрипартийный режим» Кутузов теперь называл «троцкистский по духу „букет“». Незадолго до ареста «у меня уже сложилось окончательное отрицательное отношение как к содержанию, так и к мысли о выпуске ее, она могла бы сыграть роль контрреволюционного документа. И несмотря на возможность размножения от руки экземпляров, а такие предложения высказывались, я эту листовку уничтожил в конце июня м[еся]ца, никому об этом не сказал». Теперь Кутузов сожалел, что уничтожил листовку – «пригодилась бы как документ для самокритики – в буквальном смысле слова»[601].

Голяков соглашался: «Мы с тов. Кутузовым решили не выпускать листовки, ибо сама жизнь опрокинула всю нашу нелепость и показала, насколько неправы мы, насколько права партия и ее ленинское ЦК <…>. По-моему, не выпустили только потому, что не чувствовали твердых убеждений, а раз это так, <…> не было ничего определенного, не чувствовалось всей полности выступления». Сама история не позволяла оппозиционерам обрести уверенность в себе. «Мы не могли ничего противопоставить, т. к. тезисы [ЦК] выдвинули лозунги, вокруг которых действительно еще сильнее произошло сплочение рабочих Коломзавода и вообще. <…> Мы конкретно никакой особой линии не противопоставляли [коллективизации] <…>, в листовке мы только обвиняли ЦКа в перегибах, а в особенности весь огонь направляли против тов. Сталина. На деле же оказалось, что XVI съезд партии одобрил решение ЦКа <…>». Самоирония была уместна: «Так неужели не нашлось ни одного „честного“ большевика-революционера, который мог бы заявить, что ЦКа не прав[?]. Выходит, только мы „честные“, могущие заявить, что это не так». «На самом деле, партия и ее ЦК никаких решений не давала на 100% коллективизацию, <…> а левацкие настроения и перегибы были моментально исправлены партией <…>». Голяков признавал, что проблемы, связанные с развитием колхозного хозяйства, «учтены партией вовремя», а рост колхозов и совхозов «показывает на деле, что зерновая проблема разрешена». Коллективизация была оправданна. Нэп не мог продолжаться. Индивидуальный сектор сельского хозяйства не имел сил разрешить проблемы развития «ввиду его нетоварности». «Под руководством партии налицо лишь колоссальное закрепление колхозов, и движение растет с каждым днем <…>»[602].

Сила рабочего класса была в его научности и последовательности. Класс этот сумел «…выдвинуть на XV съезде партии лозунг индустриализации страны, а на XVI-м съезде – коллективизацию сельского хозяйства. Мы же, вся оппозиция, не учли своевременности, не учли перелома и всей экономики страны, выдвигали оторванные лозунги одно от другого, как то сверхиндустриализации и т. д.» «Наша же листовка, где трактовалось о повышении зарплаты и рационализации, самими рабочими разбита <…>». Оказалось, что истинный пролетарий не гонится за материальными благами, вполне готов к самопожертвованию: «Рабочие в порядке соцсоревнования добровольно делали снижение расценок, вполне учитывали необходимость повышения производительности труда и снижения себестоимости». В то время как «в листовке выдвигался лозунг пятилетку в пять лет и хлеба рабочим, т. е. зарплата наша и т. д.», лозунг партии «Пятилетку в 4 года поддерживали и поддерживают все сознательные части раб[очего] класса, которые приняли и переносят всю тяжесть революции <…>. Партия вместе с рабочим классом делает героические усилия на фронте освобождения пролетарского государства от зависимости [от] капиталистических стран, и чем скорее, тем лучше, этим лозунгом мобилизовали весь рабочий класс и крестьянство на ударничество, и соцсоревнование, как никогда партия и ленинское ЦК права в учете сил, вовремя учла великий подъем трудовых масс и повела за собой <…>». В то время как партийное руководство учло «полную зависимость» индустриализации от коллективизации сельского хозяйства, оппозиция только ставила палки в колеса: «Те, кто противопоставляет партии как слева, так и справа, объективно льют воду на мельницу классового врага, хотим или не хотим этого, но так получается. <…> Мы <…> объективно тянем назад, застопориваем ход развития, вот почему и без сильной организации, вот почему обречены на вырождение те, которые пошли за Троцким против партии». Голяков заключал: «Листовка могла рассчитывать только на малосознательные элементы и явно шкурнические и недовольных, за нами могла пойти только нездоровая часть рабочего класса, как это и было в самом деле: Энко и Егор [Голубков]». Вот оценка Голяковым этих «горе-коммунистов»: «Энко это человек обиженный, больной <…>. Егор это, как называется в рабочей среде, бузотер, много кричит и, по-моему, никакого политического лица не имеет»[603].

Подводя итог, на допросе 19 августа 1930 года Голяков подчеркивал, что он не шкурник, а человек чести: «Настоящее показание действительно верное, побудившее меня изложить, как я уже сказал, не под страхом наказания, а как результат ряда логических тупиков, в которые привела сама жизнь, и самое основное – это, может быть, даст мне возможность вернуться в партию Ленина и действительно стать снова тем большевиком, которым я был до 1927 года». На первых допросах он давал ложные показания из чувства вины перед местными рабочими, «Потому что я не мог продумать до конца о тех товарищах, как то: Копылов, Энко и Егор Голубков, которые, если бы не мы с тов. Кутузовым, я склонен думать, что они никакой бы работы троцкистской не повели. Кроме того, меня пугало сознание, что люди по существу не разбираются в основных вопросах, а исходили только из сегодняшнего дня (не хватает папирос) и вдруг они понесут кару».

Голяков полностью раскаивался: «Вся фракционная троцкистская работа проходила на [=не] в полной уверенности, не было твердой почвы, не было убеждений, а все это было как-то рассеяно, ужасно беспринципно, и, продумавши до конца, становится гадко, мерзко и низко, и, по-моему, самое главное, заставило меня делать ложные показания, это то, что работа, которую мы проводили с тов. Кутузовым на Коломенском заводе, частью мы ее сами осуждали очень много <…>». С одной стороны, томичи «говорили „о полезности“ фракционной работы и вообще о наших позициях». С другой стороны, «насколько мне не изменяет память, мы ни разу не приходили к законченному твердому решению, жизненные факты показывали другое, это разбивало наш карточный домик <…>». Увы, до самого ареста «мы все же упорно его старались поддерживать <…>. Чем это все объяснить[?] Я просто не в состоянии этого сделать». Вероятно, проблема была в слабохарактерности: «Вот эта неопределенность и нетвердость наших взглядов делала нас во всем беспомощными»[604].

Финальные признания Кутузова и Голякова рефлексивны: отходя от фактологии, авторы занимаются анализом своих побуждений, душевных движений, намерений – дают себе оценку. Важно не только какие нарушения они совершили, но и почему. Все это знакомо по 1920‑м годам, но в деле 1930 года появляется что-то если не новое, то