мое предыдущее движение и наклоняясь вперед. — Ты все еще веришь, что ты лучше, чем все остальные?

— Как я мог? — Я рассмеялся. — Посмотри на моих друзей, этих воздушных, упрямых идиотов. Сев положил свое сердце на рукав и признался в любви к своей невесте на глазах у всех во время выставки Spearcrest. Даже Эван, потратив столько лет на обмен колкостями и ударами со своей Софи, сумел совершить невозможное — заставить ее влюбиться в него. Что толку быть самым умным среди своих сверстников, если они счастливее меня?

— То, что ты менее счастлив, чем кто-то, не делает тебя ниже его.

— Нет, я в это не верю. Я вообще в это не верю — больше нет. Скорее наоборот. Счастье — вот истинный признак превосходства, а не богатство, власть или статус. И даже не интеллект.

— Посмотрим, веришь ли ты в это до сих пор, — жестоко скривив губы, говорит она, — когда в пятницу мистер Эмброуз объявит победителя программы "Апостолы".

— Да. Так и будет.

Я улыбаюсь, мои губы покалывает от поцелуев, которые я хочу осыпать ее поцелуями. Ее глаза переходят на мой рот, и я думаю, чувствует ли она силу моего желания. Разжав пальцы, она обнимает мое лицо ладонями. По мне пробегает дрожь, наполовину от предвкушения, наполовину от страха.

Она не целует меня.

Вместо этого она говорит: — Мне очень жаль, Закари.

Я расширяю глаза. — За что?

— За то, что сомневалась в твоей преданности, хотя ты никогда не был мне ничем иным, кроме как непоколебимо преданным. За то, что не доверяла тебе, хотя ты никогда не давал мне для этого никаких оснований. За то, что наказала тебя за преступление, которое не было твоим. За… — Ее голос срывается. Она сглатывает и продолжает говорить дрожащим голосом. — За то, что не позволила тебе полюбить меня — за то, что запретила себе любить тебя в ответ, хотя это все, чего я когда-либо хотела. За то, что потратила все это время впустую.

— Я прощаю тебя, — сразу же отвечаю я. — Я прощаю тебя за все — хотя прощать нужно меньше, чем ты думаешь, ведь ты не виновата в большинстве вещей, о которых говорила. Я прощаю тебе все, что только можно простить, — я готов простить тебе все. Ты можешь прямо сейчас вонзить нож мне в грудь, и я все равно прощу тебя.

Она улыбается, и в ее глазах блестят зарождающиеся слезы. Я никогда не видел, чтобы Теодора плакала; я должен был знать, что даже ее слезы будут прекрасны.

Солнце уже почти село, и библиотека, незаметно для нас, наполнилась красным светом и тенями.

— Я могла бы стать тираном, — говорит она, — если бы мои проступки так легко прощались.

— И я все равно буду любить тебя, мой изысканный деспот.

Она смеется, и слеза, сорвавшись с ресниц, катится по щеке, как росинка. Я целую ее смеющийся рот, перехватывая дыхание. Я целую ее с трепетным благоговением первого поцелуя, с отчаянной преданностью последнего поцелуя и с яростным голодом каждого поцелуя, который я хотел ей подарить.

Я целую ее до тех пор, пока не перестают капать слезы, пока все ее тело не становится теплым и трепетным под моими руками.

А потом мы стоим, обнявшись, и спотыкаемся о малиновые лезвия угасающего солнечного света и мягкие тени библиотеки. Я подхватываю ее на руки, прижимаю к себе, а затем заталкиваю в темную нишу книжных шкафов, и она шепчет мне на ухо бешеные слова, заклинание желания.

— О Зак, я скучала по тебе, я люблю тебя, ты мне нужен, сейчас-сейчас.

Я заглатываю ее заклинание в свой рот, обхватывая одной рукой ее талию и забираясь свободной рукой под юбку.

Мой рот жаждет ее, пока я глажу ее между ног, находя ее горячей и влажной, как спелый летний фрукт. Она обхватывает мои бедра и тянется между нами, чтобы подергать мой ремень, бормоча команды мне на ухо.

И я подчиняюсь ей — моему похотливому тирану.

Я крепко прижимаю ее к себе, целую ее малиновый рот и ввожу свой твердый член глубоко в нее, глотая ее хриплые стоны. Одной рукой сжимая мою шею, а другой держась за книжные полки, она выгибается на мне, скользя вверх и вниз по моей длине, заставляя меня с трудом сдерживать стон.

— Что ты со мной делаешь? — простонал я, зарываясь головой в ее шею.

— Делаю тебя своим, — говорит она с хриплым вздохом.

— Я уже твой. — Я глубоко вхожу в нее, погружаясь в нее до самого основания и теряясь в ней. — Я уже твой — я всегда был твоим.

— Да, — шипит она, и я чувствую удовольствие по напряжению ее шеи, по напряжению в голосе, по напряжению ее бедер. — Моим. О, пожалуйста…

— Я твой, любовь моя. — Я целую ее шею, челюсть, рот. Протянув руку между нами, я провожу большим пальцем по крошечному бутону ее клитора, скользкому от ее влаги. — Моя Теодора. Моя любовь. Кончи для меня, ангел.

Она кончает с испуганным криком и бьется об меня, сжимаясь вокруг моего члена. Я прижимаю ее бедра, заставляя оставаться неподвижной, ее оргазм взывает к моему, пока я трахаю ее с остервенением. Ее крики становятся громкими, рваными, и я вынужден заглушать их одной ладонью, пока мои толчки не становятся быстрее, жестче, сильнее, пока у меня не остается выбора, кроме как кончить, тяжело и головокружительно, внутри нее.

Мы так и лежим, прижавшись к книжным полкам, моя голова прижата к ее горлу, а ее — к книгам. Наши задыхающиеся дыхания — единственный звук в библиотеке, и мы ждем, пока сердцебиение обоих не успокоится, чтобы наконец отстраниться друг от друга.

Я осторожно опускаю Теодору на пол, поправляю ее нижнее белье и юбку, заправляю волосы за уши. Она позволяет мне это, закрыв глаза и откликаясь на каждое нежное прикосновение. Когда я заканчиваю, я привожу себя в порядок, и мы стоим, глядя друг на друга с овечьими выражениями.

— Я кончил в тебя, — шепчу я, прикрывая рот рукой. — Нам нужно найти аптеку, или…

Она смеется и отдергивает мою руку.

— Не надо так драматизировать. Я начала принимать противозачаточные таблетки, как только вернулась с рождественских каникул.

— О.

Ее лицо все еще раскраснелось от удовольствия, и уверенности в ее смехе достаточно, чтобы кровь снова прилила к моему члену. Я хватаю ее за талию и целую — жадно целую.

— Я действительно чертовски люблю тебя, ты знаешь это?

— Какой грязный рот, лорд Блэквуд. — Она