Наверное, не в каждом великом поэте присутствует – во всяком случае зримо – ребенок, но тому, кто водил знакомство со многими из них, хорошо знаком этот типаж – откровенно инфантильный и с легкой хитрецой. В Таможеннике Руссо есть что-то от Верлена. Писатели, полагавшие, что не воспринимают его всерьез, еще долго после его смерти слышали вальс, который наигрывал им его призрак. Даже если они утверждали, что общаются с ним ради смеха (что было неправдой), они сделали все, чтобы его прославить. Даже если бы он не написал ни одной картины, человек, собиравший вокруг Пикассо (опять-таки «смеха ради») Брака, Аполлинера, Сальмона и Гертруду Стайн, стал бы мечтой многих поколений. Когда бездари-шутники привели к нему самозванца, выдававшего себя за Пюви де Шаванна, он просто сказал: «Я тебя ждал». Этот простодушный добряк из Плезанса если и мог прослыть идиотом, то лишь в той же мере, в какой им слыл герой Достоевского. «Смирение есть страшная сила…»

Он был не столько примитивистом, сколько переводчиком с языка вечности. Мне довелось слышать, как читал свои стихи последний великий лезгинский поэт. Никто в зале не понимал его языка, но поэты десяти национальностей чувствовали, что с ними говорят века. Руссо принадлежит к тому же семейству. Если бы он не умел писать свои девственные леса, его пригородные пейзажи выглядели бы иначе. В «Экзотическом пейзаже» 1905 года он изобразил схватку зверей – сюжет, пронизывающий четыре тысячелетия человеческой истории от Шумера до Александрии и подножий Великой Китайской стены. Над фигурой льва, которого он не видел в Мексике, потому что львы в Мексике не водятся, изображена сова, подсмотренная в Ботаническом саду, – древний символ демона. Лошадь на картине «Война» напоминает живопись мадленской эпохи. Все лучшее в его искусстве связано с прошлым вне времени… Он не был необходим для возрождения наивного искусства: примитивисты справились бы и без него. Но он потянул их за собой, как мастера прошлого тянули за собой учеников; аноним, подписывающий свои работы, простак, находящий меценатов, займет в живописи подобающее ему место, как после кубистов в нее пришли абстракционисты. После смерти Таможенник Руссо стал основателем новой школы. Но его настоящая школа – это не примитивисты, которые его копируют или следуют его стопами. Потому что, хоть он и измерял у своих моделей носы, его прикладное, как у Босха, искусство на самом деле искусство фантастическое. Это искусство определяется не тем, что оно видит, – в разгар импрессионизма, ибо Руссо был на девять лет старше Ван Гога, – но живописными свойствами его мечты. Если «Таможня» достойна Уччелло, то одновременно она представляет собой пейзаж с привидениями – взгляните на мужскую фигуру на стене. Руссо поет нам вечную песню, рассказывает о смене времен года, показывает сетку древесных веток на фоне неба и кучи рыжей листвы на земле, и делает все это с той же безоружной убедительностью, с какой раннехристианские художники выражали свое религиозное чувство. Помимо таланта, он ценен для нас своим бегством от истории, которое мы воспринимаем как освобождение, а вовсе не своей наивностью – его побочным эффектом.

Именно благодаря этому, а не формам (хотя бегство от времени подразумевает определенные формы) он выходит далеко за рамки лубочной картинки и достигает глубин народного искусства. Таких же плоских, иногда темных, иногда белых, но часто призрачных зверей мы находим у американских «примитивистов», в «Лошади» из музея Уитни или в «Буйволе» из музея Санта-Барбары. Поэтичность позволяет отделить его произведения от других, выполненных в некогда презираемом стиле, и увидеть их как нечто цельное; чистота чувства, колорит и определенная система форм – достаточно взглянуть на «Лето», «Бют-Шомон» и некоторые пейзажи – делают его картины столь же далекими от современного ему искусства, как и от творчества примитивистов, но он с соблюдением всех пропорций возрождает древнее искусство, как мастера Ренессанса возрождали античное. Такова восхитительная привилегия творчества! Седые волосы вдовца, играющего на флейте, наводят на мысли об одиноких грустных вечерах; по портрету Клеманс как будто незаметно прошлась рука Микеланджело, отыскавшего «Лаокоона». В убогой мастерской в Плезансе раздавалась простенькая мелодия «Заклинательницы змей», и на ее звуки устремлялись самые древние идолы и оживали самые древние сны человечества.

Народного искусства больше не существует, потому что больше нет народа. Наши современники, даже живущие в сельской местности, слишком привязаны к городской цивилизации, и тем самым отличаются от ремесленников и крестьян эпохи великих монархий не меньше, чем от тех, кто жил в Средние века. В самом слове «народ» – в том смысле, какой вкладывает в него Рец, рассуждая о парижанах, – уже содержится фальшь; если бы кардинал опирался не на Париж, он говорил бы о буржуа или населении. Народ, покупавший на ярмарке лубочные картинки и певший народные песни, вел свое происхождение от древнейших цивилизаций земли, хранил память об этом и едва умел читать.

Когда на смену кантилене пришло радио, ксилографию сменили фотографии в иллюстрированных журналах, а рыцарские романы – детектив, мы заговорили о массовом искусстве, смешав два разных понятия: искусства и способа создания вымысла. Роман для массового читателя существует, но не бывает массового Стендаля; есть доступная массам музыка, но нет массового Баха или даже, что бы кто ни утверждал, массового Бетховена; в массовой живописи нет и не может быть ни Пьеро делла Франчески, ни Микеланджело.

Принято думать, что фикция внедряется в коллективное сознание за счет действия компенсаторных механизмов, а также потому, что каждый из нас ассоциирует себя с одним из ее героев. Но фильмы, в которых миллиардер женится на швее, не более популярны, чем легенды о принцах, взявших в жены пастушку; они так же доминируют в культуре, как Геракл – в греческой мифологии. Легенда о Сатурне – это не компенсация. Мир вымысла не сводится к нарративу: повествование создает вымысел, но оно же им и вызвано. Сказочная страна волшебна сама по себе, вне зависимости от приключений героев. Волшебство, как и область сакрального, чьим младшим братом оно, возможно, является, принадлежит к Иному миру – иногда утешительному, иногда ужасному, но всегда отличному от реального. Каждая служанка мечтает выйти замуж за принца, желательно на белом коне, но «Золушка» – не слащавый любовный роман, потому что крыса, превращенная в кучера, а тыква – в карету, играет для сюжета не меньшую роль, чем, собственно, свадьба. История Золушки – это история волшебства, и здесь действует общий для всех волшебных сказок персонаж – добрая фея. Феноменальный успех «Фантомаса» объясняется не только фигурой заглавного героя: в жанре нуар на смену гениальному сыщику пришел сначала бандит-герой, а