Старая закалка. Давняя история. Прозвище, выросшее на кровавых семенах.

Прав был Иван. Брат предвидел все.

Прожигаю белесую морду взглядом.

— Конкретно тебе с моей женщиной делать ничего не придется. Жить-то хочется.

Опускает голову, отходит, а я опять на дверь смотрю. Когда она уходила из логова Кровавого, я думал, что больше никогда ее не увижу.

Золотоволосый ангелочек должна была исчезнуть навсегда, закрыть дверь навечно, но случилось невозможное — Иван захотел ее вновь.

— Удвоить охрану. С этого дня все, что принадлежало Кровавому, переходит в мое личное пользование. Наскучившая игрушка Каца тоже. Посмотрю, чем кукла взяла, что удержалась в постели чуть дольше, чем остальные. Смола стрелку забил. Готовимся. У меня другие взгляды на порт и развитие бизнеса. А теперь все по делам!

Решение проблем на лету. Оперативность. Концентрация.

— Мне жаль, Ава…

Неслышный шепот, действительно жаль, что пришлось поставить слежку и выяснять все. Ни пятнышка не нашел, как ни рыл. И разговор с матерью ее слышал…

Перед тем, как идти на казнь, она убеждала, что счастлива…

Сильная девочка. Не ошибся в выборе Иван.

Повеселило, когда кукла, увидев меня, превратилась в дикую кошку и расцарапала лицо.

Сам это позволил. Захотел увидеть ее чувства, ее отчаянность и пока она боролась, пока бледные щеки становились розовыми, а глаза пылали чистейшей яростью, я как ненормальный впитывал в себя красоту ее черт и запах. Невероятный. Чистый. И все внутри узлом и ядом, отравой в крови.

Потому что она выбрана Кровавым на свою погибель, потому что таким, как мы, чувства противопоказаны.

Меня выворачивало от противоречия собственных эмоций.

— За безопасность игрушки отвечаете головой. Девка уходит в мою собственность, а я не люблю, когда кто-то трогает мои вещи. Я ясно выразился?

— Да, босс.

Ну что же, Аврора…

Ведь хотел избавиться от тебя, дать понять, что на нашем с Кровавым пути слабости мешают. Эти слабости слишком уязвимы, они делают нас слабее, и брат спустил на меня псов.

За правду. За боль. За неизбежность.

Я знаю, что такое терять, ровно так, как предсказывал…

Таким, как мы, нельзя чувств испытывать. Любить нельзя. И вот сейчас она там. В палате. Оплакивает своего мужчину. Сама находится на волоске, подвешенная над пропастью.

Знал братан, все знал и поэтому клятву ей передал…

Сжимаю кулаки. Ее утрату и боль я через дверь ощущаю.

Фантомная боль — моя личная.

У Палача нет имени. Я похоронил его. Стер. Вытравил. Вырезал. Так легче. Жить без эмоций. И полыхать единственным, что держит — возмездие.

— Серебрякову звони. Вызывай на базар.

Последняя команда Бурому, и я поворачиваю ручку, захожу в палату.

Дверь отрезает всех, кто застыл снаружи. Псы на цепях.

— Ава…

Резко поворачивает голову в мою сторону, бледная, с потухшим взглядом зеленых глаз. Застываю, когда вижу хрупкую женщину на больничной койке.

Меня сейчас отравили, и отрава в крови плещется, захлестывает, потому что на нее смотреть больно.

Женщина названого брата, как проекция, как водоворот чувств, похороненных и уничтоженных собственноручно.

— Покричишь для меня, маленькая?

Я танцую на костях, все Кацевское под себя подгребаю, чтобы враги знали — Палач на трон сел.

И начну я с его женщины.

Аврора

Глаза открываются с трудом и первое, что вижу, белый кристально чистый потолок. Затем слышу пиликанье аппаратуры и уже через секунды в кадре появляется знакомый врач.

Друг Каца. Тот самый Цукерберг.

В лице читаю скорбь, в том, как он хмурится, и как нервно гладит длинными пальцами хирурга светлую бородку.

— Иван… Иван… — подрываюсь с места, но мужчина возвращает меня обратно на подушки, пытаюсь оттолкнуть, из глаз градом текут слезы.

— Машина, я помню, машина… она… мой Иван, он…

Задыхаюсь, шепчу, затем шепот переходит в дикий крик по мере того, как воспоминания о произошедшем вспыхивают перед глазами

— Иван… Он жив! Я знаю. Он не мог умереть! Иван он… он… не мог…

Инстинктивно прижимаю руку к животу. Мой малыш.

— Тихо! Аврора. Все хорошо. Ты не пострадала. Ни царапины. Повезло, что находилась не в зоне поражения. С малышом все в полном порядке. С тобой тоже. Тебя никак не задело в физическом плане.

— Авраам, а Иван… он…

Поджимает губы и смотрит на аппаратуру, которая резко дала скачок, запиликав и показав быстрое сердцебиение.

— Ваня… никто в таком взрыве не выживет.

Закусываю кулак, чтобы не завыть.

— Ты сильная девочка. Другую бы он не выбрал, и у тебя сейчас есть выбор, милая — думать о ребенке, который нуждается в тебе, или сдаться.

— Я… мне так больно, профессор, так нестерпимо больно…

Поправляет мои волосы, кладет сухую ладонь на мой лоб.

— Успокойся. Не ставь меня перед выбором между твоим здоровьем и ребенком, который мне почти что внук. Только в твоих руках позволить мне применить особые седативные, которые могут побочкой задеть дитя, или оставить все на самотек в надежде, что ты возьмешь эмоции под контроль.

— Мое состояние опасно для малыша, да?

— Пока нет. Мы на периферии. Сейчас ты можешь впасть в тяжелое состояние депрессии, и я буду вынужден принять определенные меры.

Аппаратура реагирует, писк превращается в трель, давая понять, что мое состояние ухудшается, врач бросает быстрый взгляд на монитор.

— Расклад такой. Выбор за тобой. Твоя беременность — тайна. Привлечешь слишком много внимания к себе и враги Ивана прознают.

Врач говорит жестко, голос ровный, дающий понять, что меня предупреждают, а не запугивают, смотрит прямо мне в глаза, доносит смысл сказанных слов.

Сердце больно заходится, слезы текут, пока Цукерберг по-отечески проводит по моим волосам…

— Ребенок… я его чувствую… — проговариваю и губы дрожат в рыдании, — когда Иван шел туда, почувствовала сильную пульсацию, как сейчас. Мой сын дает понять, что я должна быть сильной, ради нас…

Улыбается грустно, но кивает.

— Не все объяснимо наукой, если ты так чувствуешь… Иван никогда не ошибался, Аврора. Я его много лет знаю. Будь сильной, девочка, не все в руках человека… Тебе есть ради кого жить и тебе есть ради чего бороться. Ты ведь носишь наследника империи…