к литературе и страховому делу он прибавит занятия антропософией? Об ответе Штейнера в дневнике ничего не говорится.

Кафка, верно, тоже ломал голову над Сознательной душой. Бедняге не делает чести то, как он обрисовал свое положение. Нет ничего банальнее, чем художник, вынужденный заниматься страхованием, разве что сильный насморк. Гумбольдт наверняка согласился бы со мной. Мы часто говорили с ним о Кафке, мне знакомо его мнение. Впрочем, и Кафка, и Штейнер, и Гумбольдт уже на том свете, где в недалеком будущем к ним присоединятся все, кто находится сейчас в кабинете Стронсона. А после, через несколько столетий, возродятся в новом мире, но и тот новый мир вряд ли будет новее нашего. Так или иначе, отзыв Кафки о Штейнере меня огорчил.

Погрузившись в эти размышления, я едва успел заметить, что в действие вступил Текстер. Он старался беспристрастно уладить недоразумение.

– Не думаю, что вам нужно арестовывать мистера Ситрина, – сказал он с полуулыбкой.

– Это почему же? – Полицейский засунул никелированный «магнум» себе за пояс.

– Вы сами сказали, что мистер Ситрин не похож на убийцу.

– Это точно, он белый и весь из себя выжатый. Ему бы на пару недель в Акапулько – набраться сил.

– Согласен, эта выходка чудовищна, – продолжал Текстер. Всем своим видом он показывал пример простецкого обращения с согражданами. Но я видел, как настороженно смотрит легавый на экстравагантную элегантность моего друга. – Мистера Ситрина во всем мире считают выдающимся историком. Французское правительство удостоило его высокой награды.

– Можешь доказать? – обратился ко мне полицейский. – Награда, случаем, не при себе?

– Ордена с собой не таскают, – ответил я.

– Другие доказательства есть?

– У меня только ленточка от ордена. Имею право носить ее в петлице.

– А ну покажи! – Я достал выцветший шелковый лоскуток. – Это? Да я б ее к цыплячьей лапке не прицепил.

Я был совершенно согласен с полицейским и, как истинный чикагец, в душе презирал дурацкие заграничные награды. Шевалье-шваль глумился над самим собой и заодно над Францией. Страна переживала не лучшие времена. Все у французов шло наперекосяк. Когда мы были в Париже, Рената настояла, чтобы я прицепил ленточку к петлице, и мы стали предметом насмешек для настоящего chevalier, с которым разговорились за обедом. У «трудолюбивого ученого», как он представился, ленточка на лацкане была красная. Я на всю жизнь запомнил его издевательский тон. «У американцев бедный сленг, – заметил он. – Если француз хочет сказать «деньги», в его распоряжении два десятка различных слов». Потом он стал нападать на бихевиоризм (приняв меня за сторонника этого учения) и осыпал градом насмешек мою зеленую ленточку. «Допускаю, что вы написали много книг, но у нас во Франции такую награду дают рационализаторам, предлагающим новые конструкции мусорных ящиков». Ничего, кроме огорчений, французское отличие мне не принесло. Ну что ж, переживем. Тем более то, что отличало данный этап человеческой истории и развития Вселенной, не имело ничего общего с орденами и орденскими ленточками.

Кантебиле по-прежнему стоял лицом к стене. Я с удовлетворением отметил, что полицейский, найдя револьвер, был особенно зол на него. «Ты стой, стой, не двигайся!» – прикрикнул он.

Мне казалось, что всех нас здесь накрыла гигантская сверкающая, как кристалл гранями, волна и несет, несет куда-то. Когда волна разобьется о берег, нас разбросает на десятки миль вокруг по песку и прибрежным камням. Я надеялся, что Кантебиле при этом сломает себе шею. Но вот волна докатилась до берега и выкинула нас целыми и невредимыми на белеющий пляж.

Действо продолжалось. Стронсон, напуганный видением собственного трупа в канаве, кричал Кантебиле визгливым поросячьим голосом: «Ты свое получишь, не я буду!»; Текстер как бы подыгрывал участникам и старался быть убедительным; я сам уносился мыслями в заоблачные выси. Одни люди благодарны за то, что имеют таланты, и пользуются ими до конца. Другие не подозревают об их существовании и думают, как бы избавиться от своих недостатков. Они поглощены собственными слабостями. Третьи не любят людей и заняты тем, что выискивают предмет неприязни. Мизантропы часто выступают как психиатры-целители. Робкие претендуют на главные роли. Жулики ищут доверительные должности. Пугливые идут на решительные действия. Взять того же Стронсона, вознамерившегося обмануть гангстеров. Или меня, поклонника красоты, который выбрал местом жительства уродливый Чикаго. Или фон Гумбольдта Флейшера, человека, который тянулся к людям, к общественной жизни, но обрек себя на затворничество в безотрадном захолустье.

Я видел, что Стронсон теряет мужество, утрачивает внешний лоск. Даже ростом как будто стал ниже, несмотря на высоченные платформы. Пробивалась наружу его истинная натура, и мне было жаль его. Он что, забыл утром побриться, или эта щетина на щеках и подбородке – от страха? Он стал похож на суслика. Кок на голове взмок и опал.

– Наденьте же на них наручники! – взмолился он.

– Чего? У меня только одна пара, – резонно возразил полицейский.

– Тогда хоть на Кантебиле, пожалуйста.

Я был полностью согласен с ним. «Да, заломите этому сукину сыну руки за спину, сцепите их как следует, чтобы железки впились ему в тело», – сказал я себе, хотя это отнюдь не означало, что я непременно хочу посмотреть, как это делается.

Текстер отвел полицейского в сторонку и что-то прошептал ему. Позднее я гадал: не назвал ли он ему цэрэушный пароль. От Текстера чего угодно можно ожидать. Я и по сей день не знаю, является он тайным агентом или нет. Что делал Текстер на Юкатане, куда несколько лет назад пригласил меня в гости? Чтобы долететь туда, мне пришлось сделать две пересадки, и наш самолет сел на крохотный грязный аэродром. Меня встречал пеон в сандалиях на босу ногу, который и доставил меня в новеньком «кадиллаке» на виллу к Текстеру, кишащую слугами-индейцами. На вилле было несколько машин, жена и куча малолетних детей. Текстер быстро изучил местный диалект и свободно распоряжался своими работниками. У него вообще лингвистический талант, и он легко осваивает новые языки. Вместе с тем у Текстера были неприятности с банком в Мериде, и он крупно задолжал по счетам в местном клубе. Дальше было как всегда. На третий день после моего приезда Текстер объявил, что пора уносить ноги из этого проклятого места. Мы набили огромные чемоданы меховыми вещами, теннисным снаряжением, электротоварами. Когда мы уезжали, на коленях у меня сидел один из его малышей.

Полицейский повел нас из кабинета. «Вы свое получите, мерзавцы, – выкрикнул нам вслед Стронсон. – Не я буду, получите! Особенно ты, Кантебиле!»

Завтра он сам свое получит.

Мы с Текстером успели перекинуться несколькими словами, пока ждали лифт.

– Нет, меня он не забирает, – сообщил