Полицейский скинул серую куртку – под ней оказалась красная водолазка – и вытряхнул содержимое черного бумажника Кантебиле на стол.

– Так который из них киллер? – спросил полицейский. – Этот, в плаще, похожий на Эррола Флинна, или который в клетчатом?

– В клетчатом, – сказал Стронсон.

– Валяйте арестовывайте его, – не поворачивая головы, сказал Кантебиле. – Ко всему еще и в дураках окажетесь.

– А что он за особа? Большая шишка?

– Еще какая, мать твою. Гляньте на статеечки Шнейдермана в завтрашней газете – узнаете его имя. Это Чарлз Ситрин, важная в Чикаго личность.

– Ну и что, мы и важных личностей за решетку пачками. Взять того же губернатора Кернера. На то, чтобы нанять хорошего сборщика дани, у него мозгов не хватило.

Полицейский вел свою роль с явным удовольствием. Простое, в складках лицо опытного служаки светилось. Мощные мышцы выпирали из-под красной рубашки. Мертвые волосы парика не вязались со здоровым цветом лица. Местами парик отставал от головы. Такие парики увидишь на пестреньких сиденьях в кабинках Центрального оздоровительного клуба. Они как волосатые скайтерьеры, ожидающие своих хозяев.

– Сегодня утром Кантебиле пришел ко мне с несуразным предложением, – объяснял Стронсон. – Нет, не пойдет, говорю я. Тогда он стал угрожать мне, пообещал, что убьет, показал револьвер. Как с цепи сорвался. Потом сказал, что придет еще раз с киллером, и стал описывать, как тот будет действовать. Куда ни пойдешь, говорит, он за тобой. И так будет продолжаться несколько недель. В конце концов, тот снесет мне полголовы, словно это подгнивший ананас. Он даже рассказал, как будет уничтожена улика – орудие убийства. Киллер распилит револьвер ножовкой, а части разбросает по сточным люкам в разных частях города. Все в мельчайших подробностях описал.

– Тебе все равно не жить, толстожопый. Через пару месяцев тебя найдут дохлым в канаве, и следствию придется оттирать с твоей морды засохшее говно, чтобы опознать еще одного жмурика.

– Разрешения на оружие нет. Попался, голубчик!

– Уведите этих людей отсюда, – потребовал Стронсон.

– Хотите всем троим предъявить обвинение? Ордеров-то на арест только два.

– Я предъявлю обвинение всем троим.

– Мистер Кантебиле сам только что объяснил, что я не имею никакого отношения к этому делу, – пустился я в объяснения. – Когда мы с моим другом Текстером выходили из Художественного института, нас остановил мистер Кантебиле и вынудил приехать сюда, якобы для того, чтобы обсудить одну инвестицию. Я разделяю чувства мистера Стронсона, разделяю его негодование и ужас. Что до мистера Кантебиле, он страдает эгоманией, то есть ячеством, самомнением. Крайняя форма тщеславия толкает его на странные выходки. Он любит запугивать людей, любит, как говорится, брать их на пушку. Все, что здесь происходит, – это результат его очередной выходки, и только. А вам, мистер Стронсон, любой сотрудник полиции скажет, что я никогда не состоял в корпорации убийц, вроде той, где командовал Лепке, и никого не убивал.

– Это точно! – подтвердил легавый. – Этот мужик ни в жизнь никого не пришьет.

– Кроме того, – продолжал я, – на днях я лечу в Европу, и у меня масса неотложных дел.

Последнее обстоятельство было главным. Самое неприятное в сложившейся ситуации заключалось в том, что в мой хрупкий запутанный субъективный мир вторгалась грубая объективная реальность. Мое «я» вело нескончаемую гражданскую войну с простой, как открытая книга, жизнью, как она есть в этом месте, в городе Чикаго, штат Иллинойс, США.

Заядлый книгочей, обложенный толстыми томами, привыкший высокомерно взирать из окон на людские потоки, полицейские мотоциклы, пожарные машины, санитарные кареты, бесконечно блуждающий в паутине своих переживаний и чужих текстов, я теперь до конца уяснил себе смысл объяснения, которое дал Т.Э. Лоуренс, вступая в Королевские военно-воздушные силы: «Без оглядки погрузиться в грубую среду… – как там дальше? – и наконец найти себя на оставшиеся годы активной жизни». Бараки, вонь, грязь, сальные шуточки… «Да, – говорит Лоуренс, – многие готовы безропотно встретить смертный приговор. Это лучше, чем маяться в пожизненном заключении земного существования, которое другой рукой дарит нам судьба». Теперь я понимаю, что он имел в виду. Да, настало время, когда кто-нибудь – если кто-нибудь, то почему не я? – должен окончательно решить извечный проклятый вопрос: «Быть или не быть?», который безуспешно пытались решить многие выдающиеся личности.

Сегодняшняя нелепая история нарушила равномерную поступь моей жизни. В семь вечера меня ждали к обеду. Рената будет вне себя. Терпеть не может, когда ей приходится ждать. Уж такой у нее характер. Вдобавок у нее всегда под рукой Флонзейли. Человека вечно преследует замена. Даже у самых постоянных натур всегда есть кто-нибудь в запасе, а Рената не отличается особым постоянством. Она любит напевать простенькие песенки и однажды выдала вот что:

Если милый

Пропадает,

Есть другие,

Поджидают.

У русских крестьян это, кажется, называется частушкой.

Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь ценил смекалку Ренаты так, как я. От ее выражений иногда захватывает дух. Но мы с Гумбольдтом давно согласились: хорошо то, что хорошо сказано. Я смеялся, не всегда угадывая тайный смысл ее слов. Попробуй узнай, что Рената имела в виду, обронив такой афоризм: «Самые лучшие вещи в жизни достаются бесплатно, но если с ними обращаться слишком вольно, за это приходится платить».

Заключение любовника в тюрьму дало бы Ренате классич ескую возможность вольного поведения. По давней привычке я возвел эту низкую мыслишку на теоретическую высоту и начал размышлять о том, что подсознательное не знает законов и не подчиняется принятым правилам поведения. Но это не настоящая свобода. Согласно Штейнеру истинная свобода обитает в чистом сознании. Любая мельчайшая частица существует сама по себе. При стертом различии между Субъектом и Объектом мир распадается. Даже нуль что-то содержит в себе. Даже Ничто становится действующим фактором. Таково в моем понимании состояние Сознательной души. И тут же внутренним слухом я слышу в себе несогласие со Штейнером. Несогласие возникло после прочтения одного пассажа в дневнике Кафки, на который обратил мое внимание мой друг Дурнвальд, полагающий, что я еще способен серьезно мыслить, и потому старающийся отвадить меня от антропософии. Кафка нашел, что моменты ясновидения, описанные Штейнером, похожи на его собственные. Он попросил Штейнера о встрече. Они встретились в холле гостиницы «Виктория», что на Юнгманштрассе.

Кафка записал, что на Штейнере был потрепанный длиннополый сюртук и у него текло из носу из-за сильной простуды. Кафке противно было смотреть, как Штейнер во время беседы ковыряет в носу платком. Кафка рассказал, что он писатель, сидящий в страховой конторе. Обстоятельства не позволяют ему целиком отдаться сочинительству. Что с ним станется, если