Разве я не следил за каждым их шагом в дни их могущества и славы? Разве не любовался их женщинами? Мне уже виделась судьба моей души, когда она попадет в чистилище.

– Держись, Чарли! – сказал, прощаясь, Текстер. Он стоял в своем плаще, держа в руках дорогостоящий «дипломат», зонт с естественно изогнутой ручкой и пакет с осетриной. Я смотрел на него и думал. A plus forte raison[16], что сам я сидел в полицейской машине, то есть шел по стопам Гумбольдта. Двадцать лет назад он попытался бороться со стражами порядка. На него надели смирительную рубашку и повезли в Белвью. По пути у Гумбольдта началось кровотечение. Они старались остановить его. Но что знают о поэтах нью-йоркские легавые? Они имеют дело с пьяницами, грабителями, насильниками, наркоманами, с женщинами, которые рожают прямо на улице. Но как поступить с поэтом, им невдомек. Потом он позвонил из лечебницы по телефону-автомату. Я был в это время в «Беласко», в душной замызганной уборной. «Это тебе не литература, Чарли, – кричал он, – это жизнь!» Не думаю, чтобы силы, престолы, власти и прочие читали стихи. Им не до поэзии. Они заняты. Они держат мир в равновесии. Но когда Гумбольдт воскликнул «Это жизнь!», он имел в виду не ангелов и архангелов, а сырую, натуральную жизнь. Воскликнул так, словно искусство скрывает истину и только страдания человека, сходящего с ума, обнажают ее во всей полноте.

В полицейском участке Кантебиле оставили перед дежурным, а меня повели внутрь.

Я представлял, что со мной будут делать в чистилище, и потому полицейский участок не казался мне страшным местом. Подумаешь, мы не такую суматоху видели и не таких грубиянов.

Меня сфотографировали в профиль и анфас. Хорошо. Сняли отпечатки пальцев. Замечательно. Я думал, что теперь меня отправят в камеру. Вот этот добродушный на вид толстяк и отведет меня туда. От работы в помещении тучнеют. Одет он был по-домашнему, в свитере и тапочках. Животик, пистолет на боку, толстые губы, глубокие складки на шее. Он уже вел меня в камеру, когда из дежурки раздался голос: «Эй, Ситрин, на выход!» Я удивился: как быстро приехал Шатмар. Но меня ждал не он, а секретарша Стронсона. Она сказала, что ее босс решил прекратить дело в отношении меня, что только Кантебиле подлежит уголовному преследованию.

– Значит, вас Стронсон прислал? – спросил я.

– Как вам сказать… Я и сама хотела приехать. Я поняла, кто вы, как только увидела ваше имя, и сказала это боссу. Он несколько дней словно в шоке. Мистера Стронсона можно понять. Приезжают малознакомые люди, угрожают убить. В конце концов я убедила мистера Стронсона, что вы знаменитость, а никакой не убийца.

– Вот оно что… А вы милая девушка и красивая. Я вам очень и очень благодарен. С таким человеком, как мистер Стронсон, трудно разговаривать.

– Он просто сильно испугался… Отчего у вас такие грязные руки?

– Это от краски. У меня снимали отпечатки пальцев.

– О Господи! – Секретарша была потрясена. – Снимать отпечатки пальцев у такого человека! – Она достала из сумочки бумажные салфетки, смочила их и начала оттирать мне пальцы.

– Спасибо, не надо, пожалуйста! – Такие знаки внимания сильно действуют на меня, тем более что ко мне давно не относились с подобной сердечностью. Иногда хочется пойти к парикмахеру не для того, чтобы подстричься (у меня, считай, и стричь-то нечего), а чтобы почувствовать прикосновение пальцев.

– Почему вы отказываетесь? У меня такое ощущение, будто я вас давно знаю.

– По книгам?

– Я, кажется, не читала ни одной вашей книги. Они ведь про историю, а я не люблю историю. Нет, мистер Ситрин, я знаю вас из-за мамы.

– Я знаком с вашей мамой?

– Еще девочкой я услышала, что в школе вы были маминым мальчиком.

– Так ваша мама – Наоми Лутц?!

– Она самая. Вы даже не представляете, как она обрадовалась, встретив вас в баре.

– Да, она была с вашим дедом.

– Когда дед умер, она собиралась позвонить вам. Говорит, вы у нее единственный человек, с кем можно поговорить о прошлом. Она уже многое стала забывать. На днях никак не могла вспомнить, в каком городе жил ее дядя Эшер.

– Дядя Эшер жил в городе Падьюко. Это в Кентукки. Да уж, я, разумеется, позвоню ей. Я так любил вашу маму, мисс…

– Меня зовут Мэгги.

– …мисс Мэгги. Вы вся в маму – бедра, ноги. И такой прямой спины, как у вас, я раньше не видел. И вот довелось – и где? В полицейском участке. Улыбка у вас тоже мамина, и зубы, чуть-чуть коротковаты. Ваша мама была очень красивой. Простите, что я это говорю. Я так взволнован… Мне всегда казалось, что, если бы я был мужем Наоми, если бы каждую ночь сжимал ее в объятиях, моя жизнь сложилась бы гораздо лучше – не то что сейчас… Сколько вам лет, Мэгги?

– Двадцать пять.

– Подумать только – двадцать пять, – повторял я, пока Мэгги промывала мне пальцы водой. Мои руки чувствительны к женским прикосновениям. А поцелуй в ладонь сводил меня с ума.

Мэгги везла меня домой в своем «фольксвагене» и по дороге всхлипывала. Наверное, думала, как счастливы могли бы быть ее мама и я. «Когда же наконец я поднимусь над всем будничным, преходящим, случайным, человеческим? – спрашивал я себя. – Когда буду готов достичь высших миров?»

* * *

Перед отъездом я навестил Наоми Вольпер – такая у нее фамилия по мужу; правда, не сразу, поскольку дел было множество.

Последние дни в Чикаго были переполнены до отказа. Как бы компенсируя потерянное время, я жил по жесткому графику. Мой финансовый советник, бухгалтер Мурра, посвятил мне целый час. В своей ухоженной конторе, декорированной самим Ричардом Химмелем и выходящей окнами на самую зеленую часть реки Чикаго, он поведал: ему не удалось убедить налоговую службу в том, что ее претензии ко мне – пустые придирки. Сам Мурра подал мне счет на пятнадцать тысяч, которые придется отдать ни за что ни про что. На полутемной Мичиган-авеню, недалеко от Уокер-драйв, я остановился перед магазином электроприборов. Меня всегда тянуло в это место, где увидишь десятки хитрых приспособлений, лампы и трубки всевозможных форм и расцветок. Недолго думая я купил трехсотваттный рефлектор. Вещь эта была мне ни к чему. Я уезжал. Покупка выражала мое состояние. Рефлектором я словно прикрывал свой отказ от прибежища, от моего форта Дирборн в глубине индейской (материалистической) территории. Кроме того, меня охватило обычное перед отъездом волнение. Еще немного, и реактивные двигатели понесут меня со скоростью две тысячи миль в час – но куда