– Даю тебе задание, – сказал я. – Я как чувствовал, что Кантебиле выкинет что-нибудь в этом роде. И самое главное, Рената рассердится. Не бросай меня, дружище.

– Не мели чепухи, Чарлз. Я немедленно свяжусь с адвокатами. Давай имена и телефоны.

– Прежде всего позвони Ренате. А вот номера Шатмара, Томчека и Строула.

Текстер записал телефоны на квитанции «Американ экспресс». Неужели он имеет кредитные карточки? В его-то положении?

– Смотри не потеряй, – предупредил я.

– Слушай, Чарли, чего ты разволновался как красна девица? Ситуация неприятная, понимаю. Тем более надо держать себя в руках. A plus forte raison. Тем более.

Когда Текстер серьезен, он переходит на французский. Джордж Суибл в такие моменты кричит, чтобы я следил за своим физическим состоянием. Текстер, кроме того, предупреждал, что у меня слишком низкий порог нервной возбудимости. У самого Текстера нервы железные, как раз для его образа жизни. Несмотря на любовь к французским выражениям, он типичный американец, как Уолт Уитмен. «Равняйся на меня, – говорил он, – не пропадешь». Сейчас это не помогало. Меня арестовали. Мои чувства к Текстеру напоминали ощущения человека с несколькими сумками в руках, который пытается достать ключ, а из-за двери, словно в насмешку, мяукает кошка. Беда в том, что люди, от которых я жду помощи, не принадлежат к разряду тех, кого я люблю. Так что рассчитывать на поддержку Текстера особенно не приходится. Я даже подозревал, что его попытки помочь могут принести противоположный результат. Если, к примеру, я крикну, что тону, он примчится и бросит мне спасательный круг в виде бетонного блока. Как для поврежденной ноги нужна особая, необычная обувь, так и симпатии поврежденной души проявляются необычным образом. Человек ждет помощи от того, кто органически не способен помогать ближнему своему.

Внизу нас уже ожидала бело-голубая полицейская машина – ее, очевидно, вызвала секретарша. Уходя, я посмотрел на эту хорошенькую молодую женщину. Симпатичная, воспитанная, умеет чувствовать, огорчена арестом людей, в глазах слезы.

– Давай на переднее, – сказал полицейский Кантебиле. Тот, бледный, растрепанный, влез в машину. В эту минуту он первый раз выглядел как настоящий итальянец.

– Не забудь главное – Рената, – сказал я Текстеру, садясь на заднее сиденье. – Если не позвонишь, мне будет выволочка.

– Не беспокойся, мы позаботимся о том, чтобы ты исчез навсегда.

Его ироничное утешение вселило в меня глубокую тревогу.

Текстер действительно пытался связаться с Ренатой и Шатмаром. Но Рената с клиенткой еще выбирала ткань в Торговом центре, а Шатмар уже закрыл свою лавочку. О Томчеке и Строуле Текстер забыл. Поэтому, чтобы убить время, пошел в кинотеатр «Черное кунг-фу» на Рэндолф-стрит. Когда фильм закончился, он все-таки дозвонился Ренате. Сказал, что, поскольку она хорошо знает Шатмара, пусть позвонит ему и вообще возьмет заботы обо мне на себя. Его как-никак не знают в городе. После чего Текстер купил у спекулянта билет на важный баскетбольный матч: встречались «Бостонские кельты» и «Чикагские быки». По пути на стадион он остановил такси перед заведением «У Циммермана» и купил бутылку портера. Пиво оказалось недостаточно охлажденным, но хорошо шло под осетрину.

Передо мной маячила фигура Кантебиле. Я стал думать о нем. Такие люди, как он, легко находят недостатки в моей далеко не совершенной теории зла. Но у меня, американца, действительно есть своя теория? Сомнительно. Он ворвался в мою жизнь оттуда, с бесформенной и малоизученной стороны, где я чувствовал себя чужаком. Ворвался со своим чванством и чудовищными затеями. Странно, что этого негодяя любят дамы. Он обслуживал Полли и собственную супругу, аспирантку, хотя подозреваю, что на эротическом ринге Кантебиле выступает в категории легкого веса. Но большинство женщин ценят в мужчине выдумку, смелость, напор. Так Кантебиле и шел по земному пути в тонких замшевых перчатках, ботинках из телячьей кожи, переливающемся твидовом пиджаке, с «магнумом» за поясом, угрожая застрелить каждого, кто помешает ему. Он жить не мог без угроз. Вчера ввалился ко мне поздно вечером и стал угрожать. Угрозы сказались на работе его кишечника, когда он поймал меня на Дивижн-стрит. Сегодня утром он с угрозами явился к Стронсону. Днем предложил мне убрать Денизу. Да, странное существо этот человек с восковым лицом, горбатым носом римлянина и густой растительностью в ноздрях.

Кантебиле то и дело ерзал на своем сиденье, словно силился обернуться ко мне. Шея у него была так подвижна, что казалось, будто он может повернуться вполоборота и почистить задние перышки. Кантебиле пытался выдать меня за убийцу – что бы это значило? Нет ли во мне чего-то такого, что навело его на эту мысль? Или он пытался вывести меня на свет Божий, перетащить обратно в реальный мир, из которого, мнилось мне, я исключил себя. Говоря попросту, по-чикагски, Кантебиле – готовый кандидат в сумасшедший дом. Я достаточно умудрен опытом, чтобы в предложении заняться любовью втроем – он, я и Полли – усмотреть признак гомосексуальности, но вряд ли он предлагал это всерьез. Надеюсь, его упрячут в тюрьму, хотя полагаю, что он старался что-то для меня сделать. Так или иначе, Кантебиле возник на моем пути в своем грубошерстном твиде, напоминающем рыбацкие сети, словно для того, чтобы вывести меня из тупика и исполнить некое веление свыше. Никто из нормальных и разумных людей не сделает для меня ничего подобного, поскольку я – человек из Чикаго. Но и я не могу быть самим собой с нормальными и разумными людьми. Пример – мои отношения с Ричардом Дурнвальдом. При всем моем восхищении приятелем, мне как-то неуютно с ним. Лучше складывались мои отношения с доктором Шельдтом, но и к нему у меня были претензии чисто чикагского свойства. Когда он распространялся на эзотерические темы, меня так и подмывало сказать: «Кончай плести мистическую чушь, дружище!» Но я ценил нашу близость. Вопросы, которые он затрагивал, имели для меня чрезвычайное значение.

Такие вот мысли текли у меня в полицейской машине. Мне вспомнилось, как Гумбольдт в Принстоне цитировал Ленина. Тот сказал в Смольном: «Голова идет кругом!» У меня тоже голова шла кругом от того, что сейчас происходило, хотя я не собирался основывать тоталитарное государство. Голова шла кругом от нахлынувших эмоций и предчувствий.

Полицейский, конечно, прав: никакой я не убийца. Как он выразился, «ни в жизнь никого не пришьет». Но я словно вбираю в себя других людей, поглощаю их. Когда они умирают, меня охватывает глубокая скорбь.

Я даю клятву, что продолжу их жизненный труд. Но разве не факт, что я добавляю их энергию и волю к своей энергии и воле?