Меня усадили на стул возле постели, а все семейство выстроилось у двери.

– Помрешь с ихнего допроса! – закипел толстяк. – У меня внуки! Идите сюда, кораблики. Ни в какие добровольцы не пущу! Деда вашего убивали!

Широкоплечие и длиннорукие кораблики лет четырнадцати-пятнадцати встали рядом и насупились.

Пиявка за ухом отвалилась и покатилась по розовой подушке. Я с трудом удержался, чтоб не отдернуть колено. Струйка крови потекла у него по шее в складки рубашки. Жена захлопотала, намочила из пузырька салфетку, запахло лимоном. Салфеткой сняла вторую пиявку и стала мужа бинтовать – не так, как бинтуют раненных в лоб, а так, как обвязывают детей, больных свинкой. Получилось смешно. Но рассказал он о происшествии до странности точно. Как-то беспощадно к себе.

– … вот как оно было! Вот что с вашим дедом сделали! Вот какое у нас начальство! А люди струсили, растерялись, вот и придумывают теперь, будто каменный идол по лесу скачет! А это знаменосец по нашим головам скачет! Я сам растерялся вчера. Потому что не знал, что по закону, а что не по закону…

Очевидно, внуки-кораблики доставляли деду свежие слухи, а мою глупую шутку Карло повторил. Но дело было в том, что смешной толстяк сказал то, что я и сам думал.

– … вы про закон знаете. Вот и объясните. У нас есть коммерческая тайна или ее нету? У меня есть моя жизнь или ее нету? Знаменосец что хочет, то и спрашивает. Обязан я ему исповедоваться или не обязан? Как это по закону?

С цинической прямотой ответить очень легко: закон – декорация, слабого сломают. А по закону объяснить непросто.

– … И вы никогда не докажете, что у знаменосца не было подозрений, которые он считал обоснованными.

– Он врет в глаза, а я ничего не докажу? Понятненько. А чего он от меня хочет? Чтоб я его в долю взял? Дань ему платил? Сколько раз я бегал на почту – это он знает. А что с Ларсом даже не знаком – этого не знает. И я ничего не докажу. Так. Так. А как надо было? Советуйте!

– Можно было ловить его на том, что вы сейчас очень правильно заметили. Сказать так: если вы знаете даже мелочь – сколько раз я был на почте, то тем более знаете большую правду, что я не знаком с пропавшим. Можно было сказать: давайте я приму присягу, что все телеграммы о текущих торговых делах. А потом сослаться на коммерческую тайну.

– Так. Так. То есть едва что-то случилось, как ни жизни, ни тайны, и всех нас можно выворачивать наизнанку. И ничего мы не докажем. Так это он его и убил. Ну, или похитил.

Я чуть не вздрогнул и тихо, внушительно остановил слишком проницательного толстяка. Мы с ним думали до смешного одинаково. Глупые кораблики поплывут по всему городу с увлекательной дедовой догадкой на борту.

Строго напомнил ему, что такое заведомо ложные измышления о представителях законной власти. Надавил латынью: onus probandi! – бремя доказывания лежит на обвинителе.

– Ах, пробанди! – завопил он. – Если я подозреваю, так сразу пробанди, а если знаменосец, так дело готово, душу из меня вытрясет и в гроб загонит!

Прямой ответ был бы: да, именно так. И если даже вы соберете неоспоримейшие доказательства, то у вас внуки. Придется выбирать: жизнь внуков или предъявление доказательств. Старуха всхлипнула, хозяин нахмурился, но сказал, что жаловаться все равно будет. Я поддержал, и мы принялись за сочинение бумаги, чтобы подать ее в коллегию, когда отменят первую степень опасности и вернется капитан. Жалоба начиналась жизнеописанием жалобщика с перечислением его бесчисленных заслуг. За этим приятным делом он размурлыкался, добавляя все новые подробности.

Надо было бы выяснить, почему он думает, что знаменосец хочет тянуть из него дань. Были намеки? Интересно, какие? Но в присутствии семейства говорить об этом не стоило.

– А как сделать, чтоб его – того? – вдруг спросил толстяк, останавливая мой карандаш. – Прежний начальник безопасности был хороший, а с этого никакого проку кроме неприятностей. У соседей штаб ищет человека, а у нас обнюхивает чужие дела. Что я продал, да что купил, да кто на ком не женится. Как его выпихнуть отсюда? Пусть себе едет обратно в столицу. Вы посоветуйте, как начать. Чтоб все по закону. Потребовать от капитана? От коллегии? А то я сам из него душу вытрясу. Он первый на меня кинулся!

Женская часть семейства схватилась за сердце, мужская воинственно затопталась. Он и с ними обсуждал свои стратегические замыслы. Потому, наверное, что вчера испугался и не выдержал характер, а привык себя уважать… победитель жизни.

Я сказал: у вас внуки… – и устроил моральную атаку молчанием. Этого победителя с хвостиками бинта надо лбом надо было спасать. Он встревоженно зашевелился. Я добавил: у вас торговля… – и опять замолчал. Он рассердился, глаза выкатились, а я начал уговаривать, чтоб сидел тихо и не лез на рожон против начальника с диктаторскими полномочиями и со смертной казнью в руках. Упирал на долг перед семейством. Сердитый взгляд замер. Развоевавшийся победитель пробормотал: это что ж, мы все у него в заложниках и не рыпнешься? Да как так вышло? Я почти прямо посоветовал ему сделать выводы из его собственных подозрений. Толстяк громко запыхтел, но выводы сделал другие:

– Распоясался, пока нет капитана! Ну я ж ему покажу! Да я … да он… да как только капитан вернется! Пишите дальше, мы все напишем! Мне такое начальство не нужно. Мне тут жить! У меня внуки!

На улицах поутихло. Наверное, этот день когда-нибудь потом будет вспоминаться не более осмысленным, чем узоры стеклышек в калейдоскопе. Куда, зачем утром бежал весь город?

В двери конторы белела уголком записка. С нарядными завитушками, но не слишком грамотно дурочка сообщала, что любит меня всем сердцем. Свет в ее окне светит для меня. Она скажет на допросе все, что я ей повелю. «Ты просил о помощи, а моей любви нет предела. Навек твоя Анита».

Патрули разворачивали записку – видно же, захватана – и читали эту чушь. Теперь можно обвинять меня, что я подбивал ребенка лжесвидетельствовать. Устроить очную ставку с девчонкой, и она круглоглазо повторит, что я действительно просил о помощи. И это будет правдой. Именно такими словами я уговаривал ее не подглядывать в окно конторы.

Что-то неприятное шевельнулось в желудке, как тянущее чувство опасности, но вдруг я со смехом сообразил, что просто проголодался. Пора перекусить!

На пороге локанды меня встретил пронзительный голос:

– Мы не позволим! Я не позволю!

Ноги споткнулись, сердце стукнуло. Что тут произошло без меня? Но увидел длинный нос и серый хохолок репортера. Это стихи! Арестованного гения освободили. Он стоял у окна, простирая руку.

Тревожных новостей не было, но странные были. Почему-то штаб не открывает пункт оповещения. Официальный приказ один: женщинам с детьми до четырнадцати лет покидать дома без необходимости и участвовать в поиске запрещается. Добровольцы объявили, но что это значит, никто не понял. Знаменосец велел освободить репортера, но почему схватили, не сказал. Со вторым арестованным потруднее. Его забирали пришлые, он не давался и кое-кому пересчитал зубы. Теперь сидит, а группа граждан его выручает. Марта бегает заводилой. Старый Медведь уехал в поисковый отряд. Это же у нас допрашивают и больше ничего, а соседи упорно прочесывают лес. Юджина и Гертруда отправились на завод. Дела ведь тоже не стоят. Самого Карло допросили быстро. Спрашивали, когда и как он получил гражданство и почему не сменил откровенно иностранную фамилию. О гражданстве досконально отчитался. Про фамилию ответить не смог. Хотели задержать «до выяснения», но знаменосец отстоял. А если бы, ой-ой, он фамилию сменил, тогда бы точно арестовали. Как первого подозреваемого.