Мы с репортером опять сдвинули стаканы. Я прямо спросил его об аресте. Где схватили? Куда не пустили? Не хотели, чтобы он увидел – что? Что они хотели скрыть?

Он посмотрел гордо-пристально. С выражением «не понимаешь, что ли?». Даже досада взяла.

– Совсем наоборот. Хотели показать, чья сила, – и показали. Сгребли и потащили. Угрожали. Скажи, мол, спасибо, что не вздернули. Меня-то, меня. Голос границы!.. А теперь вот что. Повторяют – подмогу вызвал, не справился. А вы никогда не задумывались, зачем вводят отряды со стороны? Ну, издалека, не здешние?

– Формирования, не имеющие местной лояльности, вводят при необходимости подавлять вооруженной силой беспорядки на местах.

– Ух, как вы излагаете! Все правильно. Стрелять в толпу.

Кажется, он воображал, что толпа повалит освобождать «голос границы». Оказывается, и этот уверен, что охота идет за ним. Спросил обиняками. Похоже, так и есть.

– Которая из дочек Старого Медведя ваша невеста? Которая меня вытаскивала из кутузки? Понятно. Ну и красавица! Вы гордитесь такой подругой, а лучше остановите-ка ее. Они и женщину арестуют.

– Она тоже должностное лицо. Секретарь коллегии. А группа граждан имеет право.

Внутренний голос, повелевающий событиями, потребовал: иди сюда, мой секретарь коллегии. Одна, без группы граждан. Иди скорей!

Волна событий тут же нахлынула и отхлынула, оставив в дверях Марту. Волшебный голос быстро скомандовал: все спокойно! И правда, моя гражданка принесла новости … ну, в общем спокойные. Это здесь скрутился клубок нервов, а вокруг вроде бы улеглось. Пункт оповещения открыт. Почему пришлось так долго требовать и добиваться, непонятно, но теперь открыт. Первые распоряжения устные и полуофициальные: лазутчиков скоро вернут, всех или половину, занимайтесь своими делами, нужна будет помощь – «позовем сразу!»

Выслушали – загудели. Рассказали о неприятном столкновении и о наглых приказах. Стихи, стихи запрещены! Поэт опять продекламировал шедевр. Орлы-кандалы! Меня хвалили, что удержал людей и уболтал «этого с плеткой». Наглеца надо унять. А то мало ли что… Группа граждан…

– Группе граждан, – быстро сказал я, – надо сформировать наблюдательный комитет. Наше полное право, а лучше говорить – суровая обязанность.

Взял Марту за руку.

– Пойдем скорей, посмотрим кодекс и принесем бланки.

Мой секретарь коллегии с наивной готовностью полетел вверх по лестнице – по коридору – ко мне в комнату… где давно уже привинчена на место задвижка, надежно задвинувшаяся. А простодушная гражданка ахнула в требовательных объятиях.

Милый, что ты, милый, не надо. Мне надо, и даже очень.. Ну пожалуйста, родной, нет. Ну пожалуйста, родная, да… успокой меня. А если тебя смущает, что люди подумают, то они уже подумали – и не ошиблись – ты же меня не оттолкнешь… твое «чего не хочешь, не делай» против моего «делай что хочешь»… желание выше нежелания… сама расстегни, радость…

Заниматься спокойно своей работой… Как это хорошо – становится ясно только тогда, когда… слишком очевидная мысль. Детская.

На скамейке под фикусом в тени зеленого навеса Анита ворковала со старым Юлием. Меня дожидалась, дурочка. В замочной скважине белел свернутый листок. Я коротко поздоровался, развернул записку – в ней было то же самое, что и в прежней. Отпер дверь, кивнул старику заходить, у Аниты ледяным тоном спросил, сколько записок она написала. Так. Это третья. У меня в кармане вторая. Значит, первую забрал патруль. Ровным голосом сказал, что глупее и хуже она ничего не могла сделать. Сейчас советую все откровенно рассказать деду. Это мои последние слова. Никогда больше ни о чем я с ней разговаривать не стану.

Безжалостно отвернулся от загоревшихся слез и четко притворил за собой дверь. С Юлием у нас продолжалось наше мирное и милое дело. Наследство, дарение, инвалидность, пенсия – сплошная красота.

Однако старый младенец размяк от воркованья.

Старика долго не удавалось повернуть к нашим занятиям. Мы уже дошли до запросов о пенсии. Но сначала следовало сделать ему выговор, что проболтался Гаю. Ничего страшного, но так проболтается кому-нибудь еще, а это не нужно. От выговора он чуть не расхныкался, зато забыл о «девчоночке». Поработали в молчании. Я составлял черновик письма.

– А говорят, он сам себя обокрал, – вдруг огорошил меня старик. – Не себя то есть, а свою семью. И сбежал за Реку. Под чужим именем

Пришлось расспросить. Оказалось, что заговорили об этом наши добровольцы, которые услышали от приезжих. Юлий ходил «потолкаться», заглянул на походную кухню, не отказался «с молодежью покушать» – и узнал. Там ведь как было? Отец с матерью думали, что он в гостях у сестры, а сестра вернула ему долг и думала, что он давно дома. Так, что родня двое суток не беспокоилась. Ни о нем, ни о деньгах. А потом хватились: ни его, ни денег.

Невнятные отголоски правды. Странно, пожалуй, что слухи пошли от приезжих. А что еще говорят?

Старик приосанился. Ну, вообще-то глупостей много. А он, Юлий, не повторяет, потому что глупости. А кое-что, да, страшновато. И не глупости. В горах правда кто-то водится. Не человек, не зверь, понимаешь?

Нет, не понимаю. Старик задумался. Попытался объяснить. То, что у него получалось, напоминало не оборотня с рогами, а настоящего кентавра. В окно опять кто-то заглянул. Вроде бы тот же мальчишка-патрульный. Отступил и подошел снова. А ведь это пропавший Санди, которого моя гражданка весь день найти не может. Я решил окликнуть.

Старик заволновался, обернулся – «куда ты смотришь? кто там? что там?» Неуверенно встал, шагнул к окну. Но там уже никого не было. Потоптался, вернулся, сел. Повесил голову, перебирая пальцами край стола. Показалось – испуган. Но он медленно посмотрел на меня и сказал: а я сам его видел. Помолчал, пожевал губами. Щеки и уши двигались вверх-вниз.

– Кого, дедушка Юлий? Кентавра, человека-коня?

– Какого коня? Нет, я видел его самого.

Даже в смешных и нелепых слухах есть какая-то сила, поджигающая любопытство.

– Кого же?

– Ну, непонятливый! Кого ищут. Ларса-ополченца.

Очень доброжелательно, с видом полного доверия я попросил: расскажите. Старик завздыхал.

– Вы, умные, – трудные. Хотел Гаю рассказать. А он тогда уехал, и теперь неизвестно, когда вернется. Но он всегда меня понимает, а ты не только умный, ты еще и непонятливый. Вечно вопросы задаешь.

Я ласково пообещал, что все-все пойму и совсем не буду задавать вопросов. Старик еще подумал. А выпить нечего? Подал ему фляжку. Он хлебнул, поморщился, «такого крепкого не пью», еще хлебнул и сказал, что все вот повторяют: поехал под вечер домой и не доехал, пропал… а я его ночью видел…

С самым понимающим и заботливым молчанием я чуть-чуть кивал, настойчиво удерживая его взгляд.