оружие, и оно может достигать невероятной силы в руках знатока. Используйте его метко, бейте в самые уязвимые места.

В-четвертых, ориентируйтесь на массы, пропаганда должна быть настолько проста, чтобы затронула и примитивного человека. Ни за что не пишите умно. Упростите. Много слов — плохо, больше лозунгов. Краткость и простота — залог успеха.

В-пятых, взывайте к чувствам, а не разуму.

В-шестых, не нужно развлекать! Оставьте это кабаре! Развлечения размягчают волю! Но не скатывайтесь в уныние!

В-седьмых, смотрите пункт 4 и повторяйте бесконечно. Настойчивость — тоже залог успеха.

И главное — вы не можете быть объективным, пропаганда обязана быть субъективной и односторонней».

— Что это? — спросил Альберт.

Мать дремала, раскачиваясь в качалке в гостиной, и он отчетливо слышал скрип — дальше, и дальше, и дальше. Альбрехт, что возвратился с партийной службы (он разносил газеты), нашептывал что-то в прихожей Мисмис, а та хихикала, зажимая рот рукой.

— Я нашел это на тумбочке… Это ты, наверное, писал?

— Это по моей работе в газете, — после колебаний ответил отец. — Всего лишь черновик, мой коллега спрашивал, каких принципов нам стоит держаться в… Но, полагаю, тебе скучно такое.

— Ничего, что я прочитал?

— Что ты, конечно, ничего страшного. Ничего секретного тут нет.

О стол стучали приборы и стакан — отец ужинал теплыми сосисками с гренками и чаем.

— А ты отчего же не ешь? — спросил он потом Альберта.

— У меня нет аппетита.

Доев с тарелки, отец потянулся к пирожным, но, перехватив взгляд Альберта, отдернул руку. Мисмис за стеной засмеялась громче.

— Хм… признаюсь, Берти, я близ тебя… Мне кажется, тебе неуютно в нашем доме. Не хочешь рассказать, что тебя тревожит? Проблемы в университете?

— Нет.

— Может быть, тебе деньги нужны?

— Нет…

С отвратительным терпением отец ждал, а Альберт, чтобы побороть злость, прислушивался: вот скрипит качалка матери, Мисмис просит Альбрехта быть осторожнее…

— Значит, ты считаешь, разговор не получится…

— Я считаю тебя эгоистом, — выпалил Альберт.

Тот несколько изменился в лице: сузились глаза, напрягся старый желтоватый лоб, губы сжались.

— В чем же я эгоист, ты считаешь?.. Неужели мать сказала тебе нечто, что ты…

— Да мать скорее умрет, — перебил его Альберт, — чем скажет о тебе так… Она всю жизнь тянула на себе семью, а ты развлекался с партиями и газетами. И то, что ты пишешь сейчас, — это бросает тень на нашу семью! И на меня!

— При чем тут моя работа?

— Ваша партия — вам вечно то судом угрожают, то полицией и обысками! Мало этого? И с этой партией связывает себя моя семья!

— Я не понимаю, что тебя волнует.

— Что меня волнует? — воскликнул Альберт. — Моя жизнь — вот, что меня волнует. Разве мне смогут доверять, зная, что моя семья?.. Как я буду представлять закон? Как — если в моей семье такое творится?

— Ты все преувеличиваешь, — устало ответил отец. — Через пять лет партия обеспечит тебе лучшее место.

Утомленное спокойствие отца было невыносимо; в его присутствии Альберт не мог быть уверенным и столь же спокойным, он волновался и боялся внезапной истеричности, в которой растворились бы его благоразумные аргументы.

— Не понимаю, как ты можешь это писать! — выпалил он. — Тебе самому это не мерзко? Что это за язык?

— Что с ним не так?

— Ты пишешь… как они! Да, я прочитал три твои статьи! Это язык местного отребья! Язык хамов… У нас за всю свою жизнь я не столкнулся с такой резкостью… а у них она — обычное явление! Тут принято хамить. Доходит до того, что смеют смеяться над нашим языком. За собой бы смотрели — сами не говорят, а лают! У них не речь, а сплошное собачье гавканье! И ты, как они, меняешь слова, и эти их эксперименты с языком, их сокращения…

— В тебе говорит националист-южанин, — спокойно ответил отец.

— Нет, во мне… Ах, черт!

— Что я могу сказать?.. — Отец все же взялся за пирожные. — По молодости мы все категоричны. С ними нужно говорить на их языке. Который они понимают. Тут не до изысков… Тебе сколько лет — двадцать один?

— И что? К чему тут мой возраст? Я… не путаюсь черт знает с кем! Я не оскорбляю других людей, не печатаю хамские статьи в газетах… и не распространяю это на тысячах экземпляров! Я учусь. Тебе не в чем меня упрекнуть.

От злости его била дрожь, ему хотелось, чтобы отец активнее с ним спорил, ему это нужно было, чтобы выйти из себя, раскричаться — и тот понял его желание, встал и, не простившись, вышел в свою комнату. Вместо Кристиана в столовую пришел Альбрехт, что слышал часть их диалога и был оскорблен непочтительностью старшего кузена.

— Ты просто крыса! — с каким-то даже удовлетворением заявил Альбрехт.

— Что?.. Тебе-то что?

— Что такое? — спросила Марта, что вбежала следом за Альбрехтом. — Мне послышалось, ты кричал, Бертель.

— Что там такое? — спросила из гостиной проснувшаяся Лина.

— Он критикует своего отца, — выпалил Альбрехт, — за то, что тот пишет в партийную газету. Ему не нравится ее честный тон. Он не выносит правды жизни! Местная грязь его оскорбляет!

— Зато у тебя к ней симпатия, — огрызнулся Альберт. — Конечно, кто твоя мать? Дядя Иоганн вывез ее из местных трущоб. Ты возвратился на свое истинное место.

— Как мило с твоей стороны, — перебил его Альбрехт. — Пока моя мать была жива, она любила тебя.

— Вы что, оба с ума сошли? — воскликнула Мисмис. — Бертель, как ты можешь так отзываться о тете Луизе? Она была хорошим человеком. Нельзя плохо говорить о ней! И как ты можешь обвинять папу? Ты не прав, Бертель, извинись!

— Я не прав? Как знаешь! Но я не стану извиняться.

— Любопытно, что ты скажешь о ее муже… извините, о ее женихе, — поправил самого себя, с мстительным выражением, кузен Альбрехт. — Он и в газете работает. Мисмис за него пойдет вот-вот, да?

— Что ты говоришь? — тише ответила она. — На тебя-то что нашло?

— Что я?.. Я ничего, — резко ответил кузен Альбрехт. — Мне сказать нельзя?

— Оставь ее в покое! — перебил его внезапно Альберт. — Ты — Saupreiß! Schmalzpreiß! Не смей ее упрекать!

В омерзении Марта вскрикнула.

— Что за слова в моем доме? — крикнула из гостиной Лина. — Не смей браниться в этом доме!

— Да наплевать мне на твое мнение! — выкрикнул Альбрехт.

Со слезами Марта выскочила из столовой и, забежав в свою спальню, закрылась на замок. Альбрехт побежал за ней, но она отказалась открывать, вопила, чтобы ее оставили в покое, а если не оставят, она покончит с собой