катании и плавании. Учился он старательно, упорно, но без увлечения и наслаждения целью, лишь из необходимости и в учебе быть самым лучшим.

Незначительная разница в возрасте не могла помешать Альберту с ним сойтись. Альберта влекло к нему, он завидовал популярности нового друга, упрямству, с каким тот овладевал всем, за что брался, и за эту же зависть полюбил его. Петер, в свою очередь, захотел ближе сойтись, зная, что из семей они приблизительно равных и схожего воспитания — но так же заинтересовался фанатичной увлеченностью Альберта в учебе. Четкой и им вполне осознаваемой жизненной цели у Петера не было, от будущей своей профессии он ничего счастливого не ждал. Искреннее увлечение тем, что ему, Петеру, в силу его душевного устройства было недоступно, заставляло его быть ближе к Альберту. Он, что бы там ни мнил о своей личности, был любопытен и желал разгадать тайну непохожести одного человека на другого.

Мерзкие же недостатки характера Петера проявлялись постепенно, с пониманием им, что Альберт привязался к нему. К недостаткам других Петер относился достаточно снисходительно, хоть и замечал их и не забывал. Не критично он относился и общему их другу Альдо — на самом деле, Альриху — Аппелю. Объяснялось это тем, что Аппель более был привязан к Альберту, а Петера воспринимал хоть и хорошо, но как конкурента за внимание. Что заставляет Петера дружить с Аппелем, было непонятно многим. Учился Аппель на журналиста и часто болтал, что станет лучшим политическим репортером на свете, если ему раньше не прошибут голову в очередном пабе. Аппель умудрялся сочетать поразительное безрассудство и осторожность, романтичность и невротизм (оказалось, что Аппель одержим счетом, но что это значит для него, Альберт не совсем понимал). Порой казалось, что Аппель очень умен. Порой можно было решить, что у Аппеля в голове ничего нет. Аппелю Альберт завидовал тоже — естественности, душевной смелости и жажде жизни, которых, в отличие от приятеля, он не имел. И то, что Петер не донимал Аппеля своей критикой, его глубоко обижало. В Аппеле Петер словно бы не замечал ничего, достойного осуждения — не оттого ли, что Аппель был столь гармоничен? Его же, Альберта, Петер со временем начал тиранить, постоянно указывая ему на ошибки, на малейшую его, самую нечаянную, оплошность. Выяснилось как-то вдруг, что Петеру не нравится многое в нем: то, как небрежно Альберт повязывает галстук, как он сворачивает носовой платок, как обращается с портфелем, как размашисто делает заметки на полях, не нравился сам его почерк; его бесило пристрастие Альберта к синим и бежевым костюмам, ярким шарфам, к Ван Гогу, Шопену и Берте фон Зутнер. Обнаруживая это снова, Петер начинал все это критиковать, считая искренне, что оказывает Альберту услугу, наставляя его на путь к исправлению. Если Альберт, устав терпеть его резкости, злился, Петер спешно давал задний ход и мягко отвечал, что не хотел его обидеть. Когда же Альберт забывал о ссоре, Петера снова прорывало — и все повторялось в известной последовательности, истощая душевно одного и насыщая яркими чувствами другого.

Жертвой Петера бывал часто и другой человек, много моложе, с которым Альберт познакомился благодаря ему же: достаточно было спросить, куда Петер уходит после занятий. То была юная девушка, Мария, почти еще девочка, не закончившая школы, из семьи, с которой Петер Кроль сошелся благодаря родителям. Растерянная, с потребностью в мужской поддержке, она советы Петера и его критику принимала даже с благодарностью, не замечая словно бы, сколь он стремится подавить ее. В семье Воскресенских она была старшим ребенком, племянницей и нелюбимой, в отличие от младшей девочки Катерины.

В первый раз, как Альберт пришел в этот дом, детей в маленькой комнатке-гостиной не было. Но, сев ближе остальных гостей к прихожей, он заметил, как забежала в нее с улицы старшая девочка, лет пятнадцати — невысокая, с объемной копной темных волос. Тихо, чтобы не мешать гостям, она разулась и из прихожей проскользнула в кухню. Позже он увидел вторую девочку, лет, должно быть, восьми или около того. Он собирался уходить, в прихожей надевал шляпу, когда почувствовал на себе чье-то внимание и оглянулся. Субтильное, веснушчатое и рыжеватое существо уставилось на него снизу, редко моргая темными заинтересованными глазами.

— Ты кто? — спросил он отчего-то ее.

— Катя Воскресенская. Племянница. А вы кто?

— Кете?

— Можно и Кете, — пожала плечами она. — Вы гость?..

Не понимая, как с ней нужно говорить, он только кивнул. Речь у нее была раньше северная, но она успела переучиться и нынче, в некоторых местах лишь допуская ошибки, говорила на здешнем языке.

Что-то ему понравилось в ней, хотя он и не говорил с ней толком в тот раз. Решив прийти опять, Альберт вспомнил о ней и, попросив Петера подождать, зашел в кондитерскую, чтобы купить конфет. Других гостей в этот день не было, и детей поэтому пустили в гостиную. Пока Петер разговаривал с Жаннетт, Альберт вышел из прихожей в гостиную, взглянул на старшую Марию, что читала близ фортепиано, а Кете нашел на подоконнике — она спряталась за шторами с альбомом постимпрессионизма. Кете и не узнала его сначала, но затем, припомнив их краткое знакомство, чуть улыбнулась. Он, не в силах ей улыбнуться в ответ, протянул пакетик с лакомствами. Лицо ее с живыми глазами изменилось вдруг; на предложенное она боязливо покачала головой и отвернулась.

— Но почему?.. Я тебя разве отравить хочу?

Она снова покачала головой.

— Что тут такое? — поинтересовалась уже ее тетя.

— Не хочет брать конфеты. Я, может быть, искренне…

— Не обижай человека, — после паузы сказала Жаннетт. — Возьми. Это нехорошо.

Та повернула голову, сначала взяла у него из рук пакетик, потом только подняла глаза и поблагодарила. Он вздрогнул, увидев, как задрался рукав на ее левой руке, обнажая недавние, хорошо знакомые шрамы. Кете поняла, что он разгадал ее мысли, и испуганно отвернулась.

Чем чаще он бывал у них, тем сильнее бросались ему в глаза особенности их жизни. Вечно в этом доме все находилось в движении, менялась гостиная, и часто из-за перестановок в ней ее невозможно было узнать — но все же в гостиной, какие бы странности с ней ни творились, оставалось подобие нищенского уюта. В других же комнатах было либо слишком много откровенного хлама, либо почти не было мебели. Конечно, никто в этом состоянии бесконечного переезда ничего не мог отыскать, не хватало самых элементарных вещей. Фортепиано было настроено верно, но тарабанила на нем Мария так, словно наступала вражеская армия. Ноты были