разбросаны по стульям вместе с русскими книгами, из которых высыпались страницы. Целыми днями у них стояло тяжеловесное молчание, лишь изредка прерываемое чьим-то вопросом или вежливой просьбой — а затем ни от чего, без какой-либо причины, наступал период, когда все разом становились шумны, болтливы и суетны. Побывавший на одном из их праздников Альберт нашел, что веселье и счастье их неестественны: они заставляли себя выйти из меланхолии и шумели только за тем, чтобы шуметь, себе же показывая, что ничего плохого не случилось, что жизнь у них замечательная и нечего отмалчиваться, нечего переживать.

Закончилось же тем, что у осчастливленного ими Альберта разболелась голова: слишком громко била по клавишам Мария, исполняя по его просьбе Шопена, слишком смешлива и болтлива стала сама тетя Жаннетт, — ненормальность этого бессмысленного веселья отталкивала его. Почувствовав себя плохо, он выбрал момент, извинился и вышел. Выбежавшая в прихожую, чтобы его проводить, Кете испугалась его.

— Извините… — тихо сказала она.

Она тронула его за локоть, но отшатнулась с испуганным возгласом, заметив, что у него на глазах выступает кровь.

— Что с вами? — прерывистым шепотом спросила она. — Что с вами?.. Что это… такое?..

— Ничего. Не бойся. Это не страшно.

— Вам плохо?..

— Нет. Нет. Ничего страшного.

— Я вас провожу, — зашептала она. — Разрешите мне пойти с вами. Вам плохо, я же понимаю.

Она не предложила ему остаться, поняв, что ему не хочется, и схватилась опять за его руку и потянула к двери.

На лестнице Альберт сбросил ее руку и прислонился спиной к стене. Кете стояла в нерешительности, не понимая, звать ли ей на помощь или лучше ждать. Вытерев глаза платком и открыв их, он случайно наткнулся взглядом на длинные рукава ее полосатой блузки. Сочувствие, что исходило от этого беззащитного ребенка, неожиданно его тронуло; и новое чувство, сопереживания и близости, заставило его спросить:

— Рука больше не болит?

Кете отступила и боязливо схватилась за перила.

— Прости. Не хочу тебя обижать… Но ты сама себя режешь, не так ли?

Она застыла, как каменная, и, казалось, разучилась дышать. В ином случае он бы убежал — и теперь желание провалиться сквозь землю билось в какой-то части сознания, — но смутное желание и самому найти понимание заставило его закатать рукава пиджака и рубашки. Кете в ужасе смотрела на него.

— У меня похожие шрамы. — Альберт протянул ей руки запястьями к ней. — Я стараюсь не заниматься этим, понимаешь…

Боже, чем я занимаюсь, мелькнуло у него логично в голове. Наверняка она сейчас завизжит и бросится к тете с обвинениями его в «маньячестве»…

— Вам было больно? — спросила Кете и робко закатала левый рукав.

— Так, немного… — Он опустил руки.

— Вы правда резали себе руки? Зачем?

— А почему ты режешь себя?

Он сглотнула и опустила глаза на грязные ступени.

— Не знаю… хочется порезать себя — и только. Тетя говорит, что я не должна об этом говорить, иначе… меня отправят к сумасшедшим.

— Она об этом знает?

— Да, она меня убеждает: что неправильно причинять себе боль, и чтобы никто не заметил у меня шрамы, иначе меня отнимут у нее… Вы тоже так делали? Почему?

— Наверное, чтобы справиться с болью… во мне.

— Я хочу перестать. — Кете сжалась вся как в чувстве вины. — Как мне перестать?

— Ну, нам на учебе говорят, что нужно осмыслить проблему и попросить помощи.

— Ясно… — еле слышно ответила Кете.

И, сильно хватаясь за перила, она стала взбираться обратно. От молниеносного страха, что он может лишиться, пожалуй, единственного человека, который не считает его больным, он крикнул ей вдогонку:

— Я приду еще, обещаю. Я вернусь.

Нет, это совершенное безумие. Хуже ничего не может быть, и если он кому-то скажет, что его связывает с этой девчонкой общая тайна, его сочтут типом из его же учебников по криминалистике.

После он поразился ее спокойствию: он снова был в гостях у ее тети, и Кете ничем не показала, что у них был некий разговор. Она игралась в гостиной и что-то напевала, а затем была выставлена Жаннетт, чтобы не мешать гостям.

— Сыграйте со мной в шахматы, — громко сказала она Альберту.

Жаннетт уставилась на него, но ничего не сказала. Чувствуя, что на него странновато смотрят, Альберт вышел за Кете в другую комнату и, оставив двери открытыми, уселся за подготовленную ею шахматную доску.

— Я вас меньше, — сказала она, — но вы не притворяйтесь, что играете хуже меня. Я не люблю так. Я научусь. Мне нужна практика. Согласны?

— Согласен.

— Можете играть черными.

И, наклонившись тут же, прошептала:

— Покажите мне руки. Я… я снова порезала себя. Тетя не знает.

— Я не могу, — тихо ответил Альберт, — не тут, это могут заметить.

Опасливо Кете посмотрела в открытый проем и, не открывая кожи, по ткани показала, как она порезала себя.

— Не стоит резать так, — ответил он, — если не хочешь, чтобы остались глубокие шрамы.

— Я очень хотела… — Она зажмурилась.

— Почему?

— Я… не знаю.

— А если поразмышлять?

— Я… боялась, что вы больше не… простите. Мне… тетя говорит, что мне нельзя причинять себе боль. Она говорит, что это… слабость.

— Это не слабость. Если у тебя болит горло, ты же не называешь это слабостью, верно?

— А я… больна?

— Нет, нет, прости меня.

Покусывая губы и посматривая за остальными гостями, Кете долго молчала. Он вспоминал, каким был в ее возрасте, и не понимал, чувствует ли печаль, страх, боль или любовь к прошлому, или чувства смешались, или он разучился отличать их и забыл, что они — разное.

— Почему ты живешь с тетей? — тихо спросил он. — Что с твоими родителями? Почему ты живешь в Минге?

Она колебалась.

— Ты не хочешь говорить об этом? Тебе неприятно?..

— Нет, — ответила Кете. Она смотрела на свои руки. — Я… у нас… нет дома. Мы уехали, нас изгнали, и нас не пускают обратно.

— Тебе плохо в Минге?

— Нет… но мне было лучше на Севере. Я… мне… тяжело переучить язык и… меня… ну… оскорбляют в школе, потому что я говорю с ошибками… и что приехавшая и… что я живу с тетей и у меня нет мамы.

Поразительным усилием она заставила себя не плакать. Заметив, что на нее смотрит Жаннетт, она резко убрала руки вниз и уставилась на шахматную доску.

— Почему у вас шла кровь? — еле слышно спросила она. — Из глаз.

— Это семейное. У меня это, сколько себя помню.

— Вам очень больно?

— Привычно.

— Мой отец погиб очень давно, — сглотнув, сказала она. — Отец погиб, а мать умерла при родах. У нас