Но так (до конца) не постигший, что не надо бесконечно оборачиваться в поисках правды (бесконечно-однообразны только иллюзии); но – как же не обернуться? Ведь «эври» означает «искать и найти»; впрочем, ложь тоже смертна.

Впрочем, сейчас эта смертная женщина-ложь приняла такой, вид, как будто ещё колеблется – как будто смерть есть колеблемая тростинка! Потом она показала, причем – с природным умением, что вот-вот решится; потом показала, что решимость её оставляет; потом – показала ещё один «окончательный» образ.

Она «повторялась» ещё и ещё (в прошлом и будущем); причём – всё было чистою правдой; причём – каждый её образ был правдив и невинен.

– Хорошо же! Прямо сейчас я пойти не могу, я сначала должна перед сном ублажить его, скареда, – она ловко увернулась от рук музыканта. – А вот в полночь, быть может, я пойду за водой (тебе ведом далекий источник). Там привольно, на рассвете там птицы поют. Тебе, музыканту, полезно послушать.

Он, конечно же, знал. Он смотрел и – не видел: была юной она, эта смерть – ничего, кроме юности! Он молчал и не плакал: была стройной она – ничего, кроме страсти; но – он страстно желал и не знал утоления.

Была лживой она – ничего, кроме лжи; но – он и сам был искусным лжецом, эпигоном (гр. epigonos – рожденный после: последователь какого-либо научного, политического, художественного направления, лишенный творческой самостоятельности и оригинальности) Напрасных Надежд.

Он – жил за счёт того, что убеждал других в вещах (для него – почти несомненных): что вечны любовь и юность, и вечно и неистребимо искусство – никакого другого именно здесь и сейчас не нашлось у него разрешения.

Здесь и сейчас разрешение (себе) – изолгать «всего» себя: лгать о себе и лгать самим собой – возомнилось свободой (от должного)!

– Да, быть может, приду, – так ему женщина-смерть говорила и добавляла:

– Да, наверно приду.

После, смехом смеясь (вослед живому дыханию), она добавляла еще:

– Я боюсь, что потом оба мы пожалеем об этом; но! Ты будешь меня развлекать?

Он – поклявшись, правду солгал о себе: что он (музыкант) всегда находится под присмотром богов; он – поклявшись, солгал, что без эроса люди были и навсегда (бы) остались животными, простыми похотливыми козлами-сатирами – никакого отношения не имеющими к воплощенному Сатиру, в себе воплотившему глиняный Хаос!

Но из этого Хаоса (то есть – из Зверя) он, Орфей, ей вылепит «миротворение».

Дальше-больше! Он обещал ей все о себе рассказать: обещал рассказать о судьбе, обещал ей Аид и Олимп показать – обещал ей музы’ку! Дальше-больше: обещал смиренно её расспросить (Боже мой, расспросить и – смиренно, то есть «быть с ней» в смирившемся мире) о любви; но – даже смерть над ним поначалу (не) рассмеялась:

– Хорошо. О любви я тебе расскажу. Уже вижу, как ты удивишься.

Потом смерть (не) рассмеялась опять; но – иначе («почти» совершенно):

– Ты, я слышала, тень не сумел увести за собой из Аида? Так сейчас я пойду – ты не ходи за мной тенью. Ещё малое время побудь, мой Орфей, терпелив.

Он поклялся, солгав, и – она, усмехаясь, исчезла; он остался и был как бездонный кувшин – на её плече; но – из (тех) кувшинов кувшин что – вот-вот соберётся набраться (и – не наберётся) воды: так решил он набраться терпения!

Очень скоро сделался буен (и до срока помчался к источнику); жаждущей горстью (как сквозь пальцы песок) он вырвал себе у источника ломоть воды (причащаясь плоти воды и крови воды); но – вода н летейской была, и он не забылся; но – его сердце (немного омытое) словно бы даже остыло (совсем ненамного): он сел и он встал, он пошел и вернулся, потом хотел лечь и как бы попытаться уснуть – чтобы она, придя, разбудила.

Не уснул. Но пришла. Он вскочил ей навстречу. Словно ветер он её подхватил. Взял её на ладони свои. И упал с её плеча принесенный кувшин и разбился. Она тихо смеялась. Он всем сердцем вдыхал её смех.

На ладонях своих он понёс ее (и не унёс): он коснулся грудей – и сосцы, как цветы, распахнулись навстречу губам! А потом – она вся распахнулась. Тяжела она стала в ладонях. Она, как горячая кровь, закипела и – кипя между пальцев его потекла-потекла и упала на землю; он упал вместе с ней.

Он упал – на неё, чтобы в ней утонуть-утонуть-утонуть; утонул – тотчас грянули громы: ясно стало как днём. Белым стало затмение ночи – это были факелы: множество факелов – в руках многого множества рук; факелы – обступили и полыхнули.

Пространство – перетекало в самоё себя: не стало времени; яростный свет факелов стал (везде) и взметнулся (везде), и перекинулся в женские опьяненные визги – в топот множества ног, в ярость множества женственных глаз (что насквозь прожигали соитие любовников).

Захотел он вскочить и спастись – захотел он от нее оторваться; но – она не позволила. Немыслимо сильной стала она.

Немыслимо непобедимой стала эта женщина (эрзац Великой Блудницы); но – не Орфею её побеждать: ещё долгие столетия разделали Орфея и некое дивное прозрение, воплотившееся в воскликнувшем человеке: «Ад, где твое жало? Смерть, где твоя сила?»!

Именно эта сила и это жало были Орфею предъявлены: женщина вновь его проглотила, беспощадно обвивши ногами и когтями вцепившись.

Над ними визжали флейты – дробились на звуки и вопли. Над ними стеною вставали факелы – дробились на светы и тени. Над ними в далеком зените полуночи полыхало Черное Солнце; здесь – утопая в женщине, он (в помрачении) решил, что за ними явилась погоня её мужа, что это муж проследил-таки за неверной женой!

Орфей – ошибался, как же он ошибался! Склонились над ним (как когда-то над орущим младенцем) повитухи-убийцы; а женщина, что обещала ему о любви рассказать, ничуть не смущаясь множества глаз, перекинулась вдруг роженицей – она перестала быть ртом, полным жажды (его поглощать); но – она его выплюнула: родила его в смерть.