Родила его в ад, где и оставила смерти – так она его приуготовила: стала ему его смерть подобна кипящему морю, стали ноги ее как скалы (не как альфа с омегой, а как Сцилла с Харибдой), поджидающие мореходов; стали её объятия как ошейник для новорожденного Зверя!

Волшебный певец, ты снова в аду – и некого тебе выводить из его глотки: тебя ведь сейчас выблевали смертельными родами; но – откуда ты, ясно; а вот – куда?

Очевидно – в один из закоулков повседневного-заурядного ада! Потому – Зверь прозрел и рванулся: Зверь понял! Над любовниками склонялись менады самого Диониса; но – Зверь рванулся ещё (и ещё, и ещё)!

Но его не пустила – она; ведь она (всегда – навсегда расчужая жена) – одна из опьянённых менад (безумных убивиц, ошмётки мужей поедавших – в угоду великому Дионису; здесь Орфею вдруг стало спокойно.

Более того – он (сам себе) показался настолько нелеп: ещё бы, прийти к женщинам и не исполнить, что им обещал (а если обещал одной – обещал всем; причём – неисполнимое, как и женщины – Орфею).

Более того – он настолько оказался переполнен собственной нелепостью, что именно нелепость (в сочетании с вакхическим опьянением убивиц) отодвинула ему сроки: его последний миг стал почти бесконечен.

В этот последний (бесконечный миг) он – словно бы над распростёртым собой воспарил; он – свысока взглянул страху в глаза; ему даже стало казаться, что он способен каждую из менад вывести из её «личного» ада.

Это было смешно; но – смешное есть часть безобразного. Рассмеявшись (над собой), ты становишься – образом себя и – отделяешь себя от без-образности (которая именно что смешна); быть человеку – без «страха смерти»: перекинуться в боги и – (на сколько-то времени) остаться без смерти.

И перестать у неё обучаться (и лишиться Напрасной Надежды страх победить); но – не ему (теперь) обучаться! Смерть сейчас им (самим) насытится вдосталь: она даже (в свой черёд от него отстранившись) словно бы стала ему сниться (и в этом сне он действительно лежал на берегу Леты); но – не было с ним (во сне) его арфы!

Ибо смерть выпивала его музы’ку.

Когда же музы’ки не стало (ибо – она стала выпита), то и дыхание его опустело; но – смерть прильнула и продолжала пить (как будто еще какое-то осталось питье); поначалу – без боли, потом – сама смерть стала болью.

Боль (поначалу) была холодна и как бы ласкова; порою в этой ласковой боли была новизна; но – особенная: пыльным казался её вкус. Ветхим он был. Ничего в новизне не было нового.

Потом – не осталось в ней совсем ничего (даже ветхости). Остался только чистый ужас боли, её невинное зверство; тогда Зверь (когда-то бывший прошедшим аид Орфеем) свободно закричал и – мог бы стать богом; но – он предпочёл совсем опустеть и отдать ей «этот» аид: пусть и она насыщается им!

Тогда – она отпустила его. Он – рванулся от нее и навстречу руками и клыкам. Тогда – взяли его. И порвали на клочья. Чтобы каждой достался хоть клок. Чтобы каплями крови каждая (как когда-то и где-то ублажали божков) смазала губы. Потом – дальше пошли.

Во всём услыхали их поступь; но – это было будущее «прошлое».

Потому – Орфей вернулся в настоящее «прошлое»: в «этом» прошлом Орфей опять оказался юным музыкантом, только-только оставившим своего учителя; но – он «оттуда» принёс с собой своё тело (увязшее в сладком поту, смешанном с кровушкой: в общем – всё, проистекшее от совокуплений)!

Орфей – обнаружил себя. Напротив – всё так же стоял прокаженный. Молчал. На лице его мерзко усмехалась тряпица. И опять, и опять – мерзкий привкус (грядущего) леденел на губах: всё уже было и ещё только будет – словно бы в целости; но – и как же не возжелать раздробить эту клетку на части?

Чтобы выйти (пусть по частям); но – на волю.

Он (свою клетку разбив на вопросы) спросил:

– Скажи, провозвестник! – заметим, что он уже (почти как поэт) поменял прокаженному сущность, природу и имя. – Скажи, это был сон наяву? – так он мог бы спросить или ещё только собрался спросить; но – не успел.

Пошатнулась, как будто запнувшись (сама о себя), земля – это в руках прокаженного как-то особенно дрогнула флейта; но!

Не устоял Орфей, упал и о землю опёрся руками; но – покачнулось (в ответ) небо над Орфеем: так за его спиной колыхнула крылами арфа (не желая падать); подумал Орфей и – вновь поднялся на ноги!

Ничего не сказал: зачем слова говорить, коли сам он – ответ или отсвет (неужели себе «самому» и себя «самого»?); но – он поправил рукой бечеву. Крылья арфы притихли. Он сказал очевидное (кажется – ему только казалось, что он говорил):

– Это был сон наяву. Скажи, провозвестник, не из менад ли та женщина, которую столь явно ты ищешь?

Прокаженный на вопрос ответил вопросом:

– Ты всё ищешь вину у меня? У меня её нет!

– Так зачем тебе когти безумиц (коли она из менад): по болезни и сам распадешься на жалкие части.

– Ты всё ищешь вину – у меня, – повторил прокаженный (вполне безразлично); но – продолжил уже совершенно иначе (как будто личину убогого сменил на лик Судии); и слова его стали почти совершенны:

– Нет вины (и у всех есть вина); но – зато есть моё волшебство: это (наше с тобою) невинное зверство музы’ки. Цена за него – наше с тобою дыхание жизни, которое (оба, как бы ты не служил Аполлону) вдыхаем в колеблемый миротворением тростник (человечка) – в этом звериная наша гордыня: из Хаоса Космос создать! Придать Хаосу частную личность свою; сам понимаешь, наше дело – бесценно (но – у всего есть цена).

Орфей понимал: дыхание рвётся и рвётся наружу – и так бесконечно; дыхание вырывается и бесконечно уходит; но – тростинка тогда остается без дыхания жизни! И гниёт – бесконечно; ученик музыканта не знал, что другого миротворения (иначе, музы’ки) не будет, пока не проснётся человек в человеке.

Орфей,