в нём не того, кто может причинить боль, а того, кто хочет залечить все её шрамы. Даже те, что прятались под тканью пояса. Снова целует внутреннюю поверхность её бёдер, проводит по ней языком, ласкает. Проводит пальцами, слегка надавливая на кожу. Йоханесса к Эрике неимоверно тянет, и, вероятно, это то, что вылечить невозможно.

Он притягивает Ричардсон к себе ближе, заставляя сесть почти на самый край стола. Слегка приподнимает, чтобы снять белье и оставить полностью обнажённой снизу. Йенс бережно кладёт ножки Эрики к себе на плечи. Он осторожно прикасается языком, и Ричардсон тихо ахает. Она на вкус сладковато-солёная, и запах у неё, как и полагается, притягательный. Ольсен понятия не имеет, что на него нашло, но так всегда — с Эрикой он теряет голову, сейчас вообще понятие реальности рассеивается. Но Йоханессу хочется всё сделать правильно, хочется, чтобы ей понравилось.

Он снова касается, но уже более настойчиво, выводит языком замысловатые узоры, чтобы понять, на какой женщина больше отзовётся. Она поражённо зарывается пальцами в его волосы, тихо всхлипывает, когда Йоханесс находит подходящий ключик. И старается изо всех сил, ласкает языком, сначала медленно, плавно, а потом слегка наращивая темп, пока её хрупкие пальцы слегка тянут взлохмаченные волосы, пока её нежные бёдра слегка сжимают голову. Йенс кладёт руки на ножки Эрики, надавливая на них, чтобы удержать в одном положении.

Он захлёбывается, тонет буквально в её протяжных стонах, ударяющихся о стены комнаты, в её сладком удовольствии, в её требовательных немного болезненных прикосновениях.

А затем с её губ слетает наиболее яркий губ, ноги охватывает лёгкая судорога, и Йенс сжимает её сильнее, чтобы не упала. Потом затихает. Действительно поражённая. Ольсен отстраняется и видит, как Эрика откидывается на стол спиной, сводя ноги вместе, как её хрупкая грудь быстро вздымается и опускается в неровном ритме. Йенс опускается с колена на пол и утыкается лбом в её свисающие ноги, обнимает их обеими руками.

— Твоё солнце тебя прощает, — тихо-тихо уведомляет Эрика.

И Ольсен расплывается в счастливой улыбке, покрывая тонкие ноги тысячами поцелуев.

Глава 12. Спасибо, мой рыцарь

Душа сгорает от огня,

А руки жмут запястья.

Он выбирает не меня,

А я желаю ему счастья.

© Таня Рихард

По коридору, опаздывая на вечерний сеанс, всё ещё бегут влюблённые парочки, хихикая и держась за руки, но, как бы они не выбешивали, это больше не забота Йенса. По крайней мере, на сегодняшний день. Разбираться с этим тупыми фильмами для идиотов и глупыми сюжетными поворотами теперь придётся его сменщику. Благо, что сегодня этот дятел припёрся, а не ушёл в запой, из-за чего приходилось часто торчать в кинотеатре с самого первого показа до самого последнего.

Но Йоханесс всё равно обернулся и бросил недовольный взгляд на этих влюблённых зрителей, делающих кассу. Едва удержался, чтобы не плюнуть в след. Как долго эта их сопливая любовь продержится? Расстанутся если не завтра, то послезавтра. Ну или поженятся, потому что девка залетит, а потом парень ей наверняка изменит, когда напьётся в баре. Короче, нехуй так улыбаться — будущее скоро наступит.

— Мистер Ольсен, уже домой? — улыбается приветливая кассирша, выглядывая из своей будки.

Йенс цепляет на себя более-менее приемлемое выражение лица, хотя больше всего на свете хочется сейчас, избегая любых контактов, просто попасть домой и открыть пиво. Типичное его желание после трудового дня. Он останавливается и пытается найти на дне сумки сраное лекарство от астмы. После вонючей плёнки всегда першит в горле.

— Ага, мистер Скотт вышел из запоя, — усмехнулся Йенс.

— Отчасти даже грустно. В его показы постоянно рвётся плёнка или что-то идёт не так, и он так долго со всем этим разбирается. У вас почти всегда всё в порядке, — её голос до отвращения милый и приветливый, хочется просто послать её нахуй и развернуться на сто восемьдесят, чтобы поскорее съебать. Но ебучий профессиональный этикет не позволяет Ольсену быть собой. А какая жалость.

«Отчасти даже грустно». Блядь, может, ему вообще поселиться на работе? Пахать с утра до ночи, кровать организовать в комнатке киномеханика? Им всем всегда похуй, что когда этот ебучий скот (мистер Скотт) уходит в запой, на Йенса ложится двойная нагрузка. А ведь что мешает Ольсену также уйти в запой? Правильно, совесть и нежелание быть ну слишком уж хуевым примером для сына.

— Думаю, мой сын так не считает, — сдержанно отвечает Йоханесс. — Кстати, думаю, он меня уже заждался. До завтра!

Не подарив кассирше возможности походить в ответ, мужчина, выудив лекарство из сумки, но так и не сделав ни одного впрыска, тут же покидает кинотеатр. Может быть, со стороны он выглядит как школьник, который убегает с урока математики, пока не попался на глаза учительнице, но и хуй с ним. Уже на улице ему всё же приходится остановиться на входе, под небольшим навесом, и смачно выругаться себе под нос. Никого не щадящий осенний дождь барабанил по асфальту, а зонтик, как всегда, Йенс забыл дома. Коллеги иногда хихикали над забывчивостью мужчины: мол, если была бы жена, то и рубашка была бы поглажена, и зонтик всегда был бы с собой, и обедать не приходилось бы горьким кофе из кафетерия. Может, они и правы. Может, если бы Ольсен был бы женат, то он вообще бы не превратился в сварливого ворчливого старикашку и не ненавидел бы жизнь. Только сего чуда с ним не произошло.

И не произойдёт. Потому что Она уже замужем.

Йенс обречённо вздыхает, и всё же принимает лекарство, после чего убирает его обратно в сумку. Подождать, пока дождь закончится? А если ждать придётся вечность? Ливень был зверский, стоило уже привыкнуть к такой погоде — осень же, но у Ольсена никак не получалось. В Дании, кажется, и дожди шли реже.

— Опять зонтик забыл? — раздался тихий голос за спиной. — А я взяла. Знала, что опять забудешь.

Хотелось так и застыть на месте, врасти в землю, чтобы не оборачиваться, чтобы не видеть разочарованные глаза. Конечно, Йенсу потребовалась одна миллисекунда, чтобы узнать обладателя голоса. Огромное чувство вины, которое таилось на дне сердца, тут же вылилось наружу и сковало конечности. Всё это время, конечно, Ольсен часто думал о том, что стоит позвонить и объясниться, но никак не мог найти подходящих слов. В итоге Йенс настолько закопал себя в самобичеваниях, ненависти и пустом страхе, что не сделал вообще ничего. И, разумеется, этот выбор никак