* * *

Это происходит в кабинете доктора Стерлинг. Я прихожу к ней в воскресенье (в последнее время я прихожу к ней почти каждый день, потому что она старается убедить меня остаться в живых). Я говорю ей, что, если бы решилась убить себя, я бы забралась в горячую ванну в темноте, потому что в темноте невозможно рассмотреть, что ты с собой делаешь, и не получится испугаться и начать кричать, и я смогу вскрыть себе запястье и, может, еще парочку других артерий новенькой блестящей бритвой. А потом я откинусь назад и дам всему случиться – дам крови и жизни вытечь из меня, чтобы наступило Царствие Небесное и все такое. Я говорю ей, что это на удивление действенный метод самоубийства, судя по тому, что я читала, а если такие попытки часто заканчиваются неудачей, то лишь потому, что люди не знают, что нужно резать вены вдоль руки, а не поперек. И еще из-за того, что некоторые оставляют свет, а потом, испугавшись вида крови, начинают сомневаться в своем решении. И еще им не приходит в голову перерезать яремную вену или какую-нибудь из других важных точек сердцебиения вдобавок к запястьям, чтобы ускорить процесс. Но я заверяю доктора Стерлинг, что таких ошибок не совершу.

Я даже придумываю идеальный саундтрек для такого события: никаких банальностей, вроде надрывов Дженис Джоплин и Билли Холидей[351], раздающихся посреди поднимающегося над ванной пара. Слишком уж сильное клише – умирать под голоса несчастных женщин, которые сами умерли. О нет, я бы предпочла что-то пооригинальнее. Но к своим мрачным любимчикам вроде Velvet Underground или Джони Митчелл я тоже не хочу обращаться. И уж точно без всяких безумных порывов юности и звуков хеви-метал, как те ребята, что вынесли себе мозг из обрезов в Рено, штат Невада, под Stained Class, альбом Judas Priest’s[352]. (Один из них выжил – правда, с кучей силикона на том месте, где когда-то было его лицо, – и он подал на группу в суд, утверждая, что тексты песен с того альбома толкнули его на попытку самоубийства[353].) Я бы никогда такого не сделала, не бросила бы тень на своих неизменных любимчиков вроде Боба Дилана или Брюса Спрингстина, проигрывая их песни, пока умираю. Хотя, пожалуй, стоит в последний раз послушать Blood on the Tracks[354], в последний раз проиграть Darkness on the Edge of Town[355] перед тем, как приступить к порезам. Пожалуй, стоит остановиться на The Rolling Stones или The Beatles – группах, которые никогда мне не нравились, кроме той строчки в самом начале Strawberry Fields, когда Джон Леннон поет: “Let me take you down…”[356]. Вот слова, под которые я хочу покинуть этот мир. Let me take you down. Down – вниз, туда, где нахожусь я. Да, вот оно, таков план – умереть под голос Джона Леннона будет в самый раз.

Обсуждая эту схему, я прихожу в совершенный восторг, прямо как прошедший лечение кокаиновый наркоман сходит с ума при мысли о том, чтобы снова закинуться. Но доктор Стерлинг смотрит на меня так, будто я ее пугаю. «Послушай, Элизабет, ты описываешь свои планы в таких деталях, что я не могу отпустить тебя домой, – говорит она. – Я не могу позволить тебе покончить с собой. Я собираюсь отвезти тебя в больницу».

– Я не говорила, что обязательно это сделаю.

– Я знаю, но ты всегда жалуешься, что никто не воспринимает твои просьбы о помощи всерьез. Ты всегда говорила, что хотела бы совершить самоубийство для того, чтобы люди вокруг наконец поверили, что тебе нужна помощь. – Она вздыхает. – Что ж, я тебе верю, и совсем не обязательно делать что-то необдуманное, опасное, чтобы получить помощь. Мы можем прямо сейчас отправить тебя в больницу. Странное совпадение, конечно, но один из моих пациентов сейчас тоже переживает суицидальные настроения, так что я знаю, что прямо сейчас в Вествуд-Лодже нет свободных коек. – Она имеет в виду больницу, связанную с Маклин. – Может, найдется место в Маунт-Оберн, неподалеку отсюда, и я смогу продолжить тебя наблюдать. Сядем в машину и будем там через две минуты.

Доктор Стерлинг деловито перечисляет мне эти варианты, и все они звучат невыносимо. Она уже даже не упоминает Стиллман, она собирается запереть меня в настоящей тюрьме, а я не могу этого допустить. Я в панике, я боюсь оказаться в четырех стенах, несмотря на то, что прекрасно знаю – лежу ли я в больнице или нарезаю круги по городу, я всегда несвободна, потому что всегда порабощена капризами собственного разума или причудами внешнего мира. И тем не менее я не хочу оказаться взаперти. Я не могу позволить ей закрыть меня, так что мне придется вскрыться. И нет никакой логики в этом суицидальном императиве, просто нужно это сделать, и сделать прямо сейчас. Я вспоминаю строчки из стихотворения Wanting to Die[357], в которых Энн Секстон говорит, что желание убить себя всегда остается с ней, даже когда у нее ничего нет против жизни, потому что существует черта, за которой причины уже не важны: “Like carpenters they want to know which tools. They never ask why build”[358]. А какими инструментами располагаю я? Немногочисленными и не особенно смертельными. Только банка тиоридазина, которую я всегда ношу в рюкзаке на всякий случай. На какой случай? О, я не знаю, на случай, если придет такая минута, как сейчас.

Я спрашиваю доктора Стерлинг, можно ли мне выйти в уборную, словно первоклашка. Она кивает в знак согласия и берет в руки ключи от машины. Я подхватываю свою сумку и бегу вверх по лестнице из ее полуподвального кабинета, и внезапно чувствую освобождение. Я снова и снова говорю себе, что со мной все будет хорошо. И, конечно, со мной все хорошо – настолько, насколько это возможно сейчас, когда все вот-вот закончится. Я открываю дверь в ванную, запираюсь, вытаскиваю тиоридазин и высыпаю таблетки в ладонь, открываю рот и глотаю их все сразу.

Я неплохо овладела искусством принимать таблетки без воды, которая смывает их в желудок, но я наклоняюсь над раковиной, и держу руки ковшиком под краном, и глотаю воду, я знаю, что тиоридазин лучше усваивается с жидкостью. На самом деле таблеток не так и много – чуть больше, чем помещается в ладонь, так что пара таблеток выскальзывает и падает на пол, но я вынуждена признать, что это навряд ли смертельная