каждый член правления, и каждый коммунист и комсомолец, каждый колхозник, который не обеспечил свой участок работы.

Мулло Хокирох был спокоен, улыбался, но на душе скребли кошки. Больше всего боялся он этого человека — Аминджона Рахимова. Если Рахимов раскусит его, то уже никто и ничто не спасет, умоют руки и покровители из области и из столицы. Отвести беду можно только признанием своих ошибок и заблуждений, а еще лучше — молчанием, смирением и кротостью. Другого выхода нет. Оправдываться и защищаться бесполезно. Выдержка, выдержка и выдержка — вот оружие, единственное, которое спасает.

Хорошо, что не выступил Бобо Амон, — пронесло. Если бы он вылез отвечать Сангинову, наверняка выдал бы тайну своей ненависти. Мулло Хокирох уже догадывается, что она связана с убийством Карима-партизана, к которому он едва не оказался причастным, но он еще не знает, как много известно Бобо Амону, и не понимает, почему он столько лет молчал. А может, он просто помешанный? Может, с горя помутился рассудок и он смешал в одну кучу смерть Наргис и убийство партизана? Как бы то ни было, надо выяснить точно. С огнем не играют, благодушие в таких делах подобно смерти.

Мулло Хокирох и не подозревал, что только мужская гордость и твердость удержали Бобо Амона на месте, не позволили выйти на трибуну и, обеляя себя, стереть Мулло Хокироха в порошок и на самом деле превратить его в пыль дорожную. Он поклялся свершить возмездие своими руками, и он это сделает, сам прибьет кровопийцу.

Собрание кончилось поздно. В правление выбрали тех же самых людей. Никто не проголосовал и против тетушки Нодиры, она осталась председателем.

Боль снова схватила Мулло Хокироха. Он с трудом поднялся, сделал два шага и сел. Дойти до дома ему помогли несколько молодых парней.

32

Наутро Мулло Хокирох не смог встать с постели. Нестерпимая головная боль затмевала свет, он метался, стонал и кричал. Его жена и Ахмад не знали, что делать. Испекли, как он велел, блин и положили горячим на голову, сверху накрыли ватой и крепко завязали — не помогло. Призвали кишлачного муллу, которого Мулло Хокирох прежде ни в грош не ставил, даже отвращал от него прихожан. Тот, следуя указаниям самого Мулло, прочитал несколько сур из корана, дунул влево и дунул вправо, дунул вверх и вниз — все без пользы. Наконец жена догадалась принести большую чашку жирного, заправленного маслом и каймаком ширчая.

— Попробуйте выпить, — сказала она, — авось полегчает:

Как утопающий хватается за соломинку, так Мулло Хокирох схватился за чашку и выпил обжигающий внутренности ширчай. По телу растеклось тепло, выступил пот, и боль действительно отпустила. Едва Мулло Хокирох успел облегченно вздохнуть, как у его изголовья появился Ахмад и сказал, что пришел начальник милиции Абдусаттор.

— Пусть войдет! — приоткрыл Мулло Хокирох глаза.

Абдусаттор вошел в мехмонхону, скрипя сапогами, и с порога затараторил:

— Господи боже, вы в постели? Что с вами, почтенный? Неужто все это от кулаков Бобо Амона?

Старик промолчал, — только скривил в усмешке лицо и поморщился от боли. Но потом, когда Абдусаттор уселся возле постели и произнес «аминь», он тихо, с трудом разжимая губы, вымолвил:

— Боюсь, что сотрясение мозга… Убью, говорил проклятый…

— Не уйти и ему от наказания! — сказал Абдусаттор. — Я посадил его, утром забрали. Дайте мне акт, будет основанием.

— Я сперва не хотел. Мне плохо сейчас… обидно стало… — Мулло Хокирох на миг прикрыл глаза. — Проучи его там, потом в суд передай. Только сделай все по закону.

— Все будет сделано как надо, — сказал Абдусаттор и прибавил: — Плохо, что вы слегли. Привезти врача?

— Нет, не надо, сам выкарабкаюсь… Что нового о Дадоджоне?

— У меня ничего. Я думал вас спросить.

— Ничего я не знаю, — поморщился старик. — Все мои страдания из-за него. Ради него, непутевого, стараюсь, а он, дурак, бегает от меня. От счастья своего убегает.

— Может, задержать его?

— Ты все шутишь?

Но Абдусаттор не шутил. Ему ничего не стоило послать милиционера. Он не любил миндальничать, предпочитал рубить сплеча, используя власть и силу. Дай Мулло Хокирох согласие, он доставил бы Дадоджона под конвоем да еще со связанными за спиной руками.

Представив эту картину, Мулло Хокирох взглянул на Абдусаттора и не сдержал вздоха: ну и тупица, дурак дураком. И на таких опираться? Один стоит другого: Абдусаттор болван, Хайдар гуляка, Бурихон… нет, Бурихон уже не опора. Пока он еще сидит в кресле, но карьере его конец! Он теперь только на то и годен, чтобы помочь замести кое-какие следы. Один был среди них достойный — Нуруллобек. Но он, Мулло Хокирох, сам оттолкнул его, сам сделал своим врагом…

— Что с Нуруллобеком? — спросил Мулло Хокирох.

Абдусаттор помрачнел:

— Выпускают его…

— Когда?

— Может, даже сегодня. Бурихон получил предписание.

— Я так и знал, — сказал Мулло Хокирох и, пожевав губами, добавил: — Ладно, пусть выпускает. Хватит с Нуруллобека и тех дней, что посидел за решеткой. Теперь он будет умнее.

— На всю жизнь запомнит! — засмеялся Абдусаттор. Глянув на часы, он сказал: — С вашего позволения, я пойду.

Старик кивком головы разрешил ему удалиться. Абдусаттор попрощался и ушел. Голову снова стиснуло железным обручем, боль, от которой впору лезть на стенку, пронзила все тело. Мулло Хокирох закричал, впал в беспамятство, стал бредить. В комнату прибежала жена; не зная, как помочь, села у его изголовья и уставилась на него.

Эта морщинистая, с потухшими глазами старуха знала все секреты и тайны Мулло Хокироха. Может, поэтому и была она такой покорной, боязливой. Она не жила — увядала. Не видела ни одного светлого дня, не слышала ни одного доброго, ласкового слова, знала только хлопоты по дому, безропотно исполняя все, что скажет муж. Если она о чем-то печалилась, то никто об этом не догадывался, если кого-то жалела, то молчком. Она не докучала мужу расспросами, не высказывала никаких желаний, будто их у нее не было. Именно такая жена, незаметная, как тень, тихая, как мышь, и нужна была Мулло Хокироху. Он внушал ей, что она перед ним виновата — оставила его без детей, бесплодна, — и, попрекая этим, твердил, что терпит ее лишь из милости и сострадания. А в душе смеялся над ее глупостью и доверчивостью. Он-то прекрасно знал, что виноват в этом сам.

Сидя сейчас у изголовья мужа, слушая его душераздирающие стоны, старуха думала, что неспроста терзает его адская боль. Это бог карает за грехи. Зло не остается безнаказанным, за все воздается. Может, те, кого стариц