остались у Камчина на языке — гудя, словно сель, по ущелью вдруг пронесся ураган. Разметал костер, опрокинул чойджуш. Дадоджон, вскочив, глянул на небо. Его стремительно затягивало седой, все более темнеющей пеленой.

— Пурга идет! — вскричал Камчин. — Скорее!

— Куда?

Но Камчин уже бежал к овцам. Тревожно блея, они сбивались в кучу и жались к стене ущелья. Вновь налетел ветер, стал лохматить, прижимать к земле кусты, гнуть деревья. Живо представив, как беснуется ветер в открытой степи, Дадоджон, нагнав Камчина, спросил, не лучше ли переждать пургу здесь? Камчин ответил, что здесь не даст ветер — помчится ураганом, словно по трубе.

— Скорее наверх! Быстрее! — кричал Камчин. — Я пойду впереди, вы подгоняйте сзади. — Он схватил за рога козла-вожака, вытянул его и, поставив на тропу, пнул ногой, чтобы вел за собой отару. — Пошел!.. Пошел!..

Но и козел, и овцы двинулись неохотно — норовили сгрудиться, залезть в середину, не хотели идти наверх, шарахались в стороны. Камчин надрывался, бил их кулаками, пинал, подталкивал руками… Дадоджон делал то же самое. Но вот первые два-три десятка овец выбрались из ущелья, остальные потянулись за ними. Увидев это, Камчин сел на коня, не на Рахша — Рахша, как более умного, он пожертвовал Дадоджону, и умчался вперед.

Тучи затянули все небо, ветер усиливался с каждой минутой, посыпалась снежная крупка. Она больно секла лицо. Дадоджон втянул голову в плечи, прижал подбородок к груди. Поднимались последние овцы, осталось сделать несколько шагов — и они будут наверху. Вдруг из-под его ноги выскользнул камень, и он, потеряв равновесие, упал и покатился, ударился головой. Сверху скатился еще один большой камень и придавил ему ногу.

Ушел Камчин, ушла отара, ушли собаки, внизу остались лишь Рахш да беспамятный Дадоджон. Он не знал, сколько прошло времени, только, когда открыл глаза, вдруг увидел перед собой с одной стороны — Наргис, а с другой — Марджону. Они обе смотрели на него ясным взором и обе улыбались. Дадоджон растерялся, не знал, что делать и что сказать. «Господи, что это такое? — подумал он. — Почему они не помогают мне? Чему улыбаются? Ведь мне больно, больно!..» Он хотел крикнуть, но едва разжал губы, как Наргис нагнулась и своими тонкими нежными ручками взялась за камень, который придавил ему ногу, хотела столкнуть его, но Марджона забежала с другой стороны и тоже взялась за камень и стала мешать Наргис, не давала сдвинуть… У Дадоджона не было сил шевельнуться, иначе бы он показал Марджоне, как мешать… Наргис долго мучилась, билась, ничего у нее не вышло, и она опустила руки, а Марджона подбоченилась, и они обе снова уставились на Дадоджона.

Наргис, какая она прекрасная, добрая и заботливая! Она изо всех сил хочет помочь Дадоджону. А Марджона ей мешает… Чего она хочет? Неужели мстит ему и Наргис, не дает Наргис сдвинуть камень? Но ведь Марджона — его невеста, ее просватали за Дадоджона. Если он вернется в кишлак, Марджона станет его женой… Боже, какая она бессердечная! Почему она не хочет ему помочь? Неужели ей безразличны его муки? Марджона, Марджона, почему ты такая жестокая? Откуда в тебе столько злости?..

Вдруг громко заржала лошадь, и вмиг исчезли и Наргис, и Марджона. Кто-то громко звал Дадоджона, но у него не было сил ответить. Раскалывалась от боли голова, болела грудь… тяжелый камень на ноге не давал шевельнуться… Ох, как хорошо, что его столкнули, как хорошо, тепло и покойно стало ноге, будто в горячей воде…

Дадоджон открыл глаза и увидел себя в кабине машины, над головой склонился Туйчи, у ног стояли Камчин и Шамси.

— Слава богу, пришли в себя! — громко сказал Туйчи. — Акаджон, вы узнаете меня?

— Да, — еле слышно вымолвил Дадоджон. — Что со мной?

— Ничего страшного, — сказал Камчин, — просто поскользнулись… Давай, Туйчи, трогай, мы поедем за тобой.

— Не сбивайтесь со следа машины! — ответил Туйчи. — Я приехал ближней дорогой и поеду по ней.

— Хорошо, — прозвучал голос Шамси, а Камчин добавил:

— За нас не волнуйся, мы найдем дорогу.

Машина медленно тронулась.

Оказывается, дымка на западном склоне неба не давала дядюшке Чорибою покоя. Он то и дело выходил смотреть на нее, и когда увидел, что она начинает собираться в облако, темнеть и клубиться, он взволновался. Шла пурга, самое большое через час буран разыграется, а где Камчин, где Дадоджон? Вместе с Шамси он поднялся на холм, осмотрели в бинокль окрестность, — нет, не видать, пропали… Дядюшка Чорибой помянул сына недобрым словом — угнал, паршивец, овец к Селоб-саю. Но тут же покаялся: грешно ругать человека, оказавшегося в беде даже по собственному недомыслию. В этот миг и появилась машина Туйчи, и дядюшка Чорибой рванулся ей навстречу. В кабине и в кузове среди мешков с овсом сидели трое врачей и пятеро девушек — медицинских сестер, среди них — Марджона. Поприветствовав их, дядюшка Чорибой обратился к Туйчи:

— Сынок, выручай, поезжай к Селоб-саю, без тебя, боюсь, не обойтись. Видишь, как портится погода, сейчас запуржит, а там Дадоджон и Камчин, еще собьются с пути. Шамси поедет с тобой. Захватите тулупы и термос с чаем.

Туйчи тут же развернулся и, посадив Шамси, погнал машину в сторону Селоб-сая. Они приехали туда как раз в тот момент, когда Камчин не увидел Дадоджона позади отары и повернул коня в ущелье.

34

Врач, тот самый молодой человек, которого тетушка Нодира приводила к Мулло Хокироху, осмотрел Дадоджона и определил, что переломов нет: сильные ушибы и растянулись сухожилия, но было сотрясение мозга, и это опаснее всего, нужен абсолютный покой дней на двенадцать — пятнадцать. Поставили на ушибы компрессы, забинтовали голову и уложили в отдельной комнате. Марджону назначили сиделкой.

Наметав сугробы снега, буран улегся. Небо вызвездило. Степь снова радовала своих обитателей тишиной и покоем.

Дадоджон пришел в себя, обвел глазами комнату. Он лежал на железной кровати, в углу напротив тихо потрескивала, отдавая тепло и даруя блаженство, железная печка, над головой на длинном витом проводе ярко горела электрическая лампочка. В другом углу на сундуке сложены одеяла, накрытые шитым шелком сюзане. Пол застелен мягким войлочным паласом, вдоль стен расстелены курпачи. В стенных нишах стоит посуда — чайники и пиалы, чаши и стеклянные вазы, большие расписные блюда… Взор Дадоджона останавливался на каждом предмете, и он не скоро увидел ту, которая сидела у его постели на высоком табурете, а потом долго вглядывался в нее, то ли не узнавая, то ли не веря глазам.

— Вам лучше? — певуче произнесла Марджона