сущности, новая религия, — приходил к выводу Н. Бердяев, — религия коллектива со свойственной всякой религии фанатизмом и ложью»[1740]: «В коммунизме есть своя правда и своя ложь. Правда — социальная, раскрытие возможности братства людей и народов, преодоление классов; ложь же — в духовных основах, которые приводят к процессу дегуманизации, к отрицанию ценности всякого человека, к сужению человеческого сознания…»[1741]. И «коммунизм есть русское явление, несмотря на марксистскую идеологию, — подчеркивал Бердяев, — Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. И изжит он, должен быть внутренними силами русского народа. Коммунизм должен быть преодолен, а не уничтожен. В высшую стадию, которая наступит после коммунизма, должна войти и правда коммунизма, но освобожденная от лжи»[1742].

С. Булгаков[1743], Н. Бердяев[1744], С. Шаталин[1745] сравнивали большевизм с хилиазмом — ересью ранних христиан, веривших в возможность построения Царства Божия на земле. Но на этот раз это была не ересь, а переход духовного сознания на новый — капиталистический виток развития, на котором большевизм, точно так же, как и протестантизм постулировал конечное вознаграждение еще при жизни, на Земле. Отличие состояло лишь в том, что протестантизм постулировал спасение избранных, а большевизм — всеобщее спасение. И этот переход происходил полностью в русле духовных и религиозных основ традиционных культур: точно так же, как на Западе протестантизм, наследовал католицизм, в России большевизм — наследовал православие.

Большевизм так же, как и протестантизм приводил на смену иррациональным постулатам средневековой эпохи, рациональные идеалы нового капиталистического, индустриального мира, в свойственной всем религиям утопичной форме. И это закономерно, поскольку ни одна религия не дает ответов на реальные практические вопросы экономики, социальной жизни, политики и т. п., религии дают лишь некий духовный идеал, к которому следует стремиться, практические же механизмы хозяйствования и развития определяются требованиями жизни.

Поясняя эту закономерность, Р. Раупах отмечал, что «за лозунгом «Свобода, равенство и братство» неизменно шествовала гильотина, но разве это умалило значение Французской революции? Все творцы религии манили людей такими благами, которые не только нельзя доказать, но даже и разумно обосновать, и все же религия руководила человечеством во все времена его существования.

Непогрешимых лозунгов нет и не может быть, как потому что нет человека, способного предугадать всю сложность жизненных явлений, так и от того, что нет человеческой массы, способной понять истину без того, что бы эта истина не была показана ей в преувеличенной во много раз. Но тогда это уже не истина, а ложь.

Необходимые поправки в лозунги вносит жизнь, а задача вождя найти новое слово, такое слово, которое создало бы энтузиазм в людях, объединило бы их, вызвало бы готовность к жертве, к подвигу и заставило бы отдать максимум своих сил, знаний, денежных средств для создания тех совокупных усилий, без которых выход народа на новую дорогу невозможен. Энтузиазм этот необходим потому, что счастье не преподносится людям как сюрприз ко дню рождения…, а завоевывается тяжелыми жертвами и лишениями…»[1746].

Подтверждая религиозный характер большевизма, Бердяев указывал, что он «сам хочет быть религией идущей на смену христианству; он претендует ответить на религиозные запросы человеческой души, дать смысл жизни. Коммунизм целостен, он охватывает всю жизнь, он не относится какой-либо социальной области»[1747]. На эту целостность указывал и Дж. Кейнс, который после посещения России в 1925 г. отмечал: «Ленинизм — странная комбинация двух вещей, которые европейцы на протяжении нескольких столетий помещают в разных уголках своей души, — религии и бизнеса»[1748]. Но эта целостность была свойственна и раннему протестантизму.

В этом плане интересно сравнение основного постулата реформационных движений в Европе с коммунистической идеологией в России: М. Вебер приводит символ веры мормонов, который завершается словами: «ленивый или нерадивый не может быть христианином и спастись. Его удел — гибель, и он будет выброшен из улья». Таким образом, верующий поставлен здесь перед выбором между трудом и гибелью[1749]. «Богатство…, — добавлял Бакстер, — позволяет вам отказаться от низкой работы в том случае, если вы можете быть более полезными на другом поприще, однако от работы как таковой вы освобождаетесь не более чем последний бедняк… Хотя их (богачей) не подстрекает к этому крайняя нужда, они в такой же степени, как другие, должны повиноваться воле Божьей… Бог всем велел трудиться»[1750].

Именно так и воспринимали социализм русские крестьяне, которые считали, что «социализм ведет к установлению Царства божия на земле. Что такое социализм? Это — учение, требующее выполнения библейской заповеди: «Не работающий да не ест»»[1751]. Здесь точно так же потустороннее, посмертное воздаяние за труд, как и в протестантизме уступает место констатации необходимости и обязательности труда, ради достижения земных результатов. При этом у русских крестьян, та же как и у протестантов, религиозная связь между старым и новым учением не прерывалась: «Идея коммунизма священная идея, социалистический строй — это царство правды, истины, про которое говорит в своем учении великий учитель Иисус»[1752].

Большевизм, замечал в этой связи С. Булгаков, «сам с головы до ног пропитан ядом того самого капитализма, с которым борется духовно, он есть капитализм навыворот»[1753]. Большевизм был связан с капитализмом общей идеей материального и человеческого прогресса, который лежал в основе ленинских постулатов: «развитие человеческого общества, обуславливается развитием материальных, производительных сил»[1754]. «Марксизм исходит из развития техники, как основной пружины прогресса и строит коммунистическую программу на динамике производительных сил…, — поянсял Троцкий, — Марксизм насквозь проникнут оптимизмом прогресса и уже по одному этому, к слову сказать, непримиримо противостоит религии»[1755].

На деле, в российских условиях, идеология марксизма оказалась не противоставлена религии, а стала качественным переходом в ее развитии. «Социализм устремляется весь в экономику, он хочет создать внешние (экономические) условия для христианских идей…, — пояснял М. Пришвин, — Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть, прежде всего, бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального, изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога»[1756].

Большевистская революция, по своей сути, стала русским вариантом протестантской Реформации[1757], одетой по моде ХХ в. в идеологические одежды. Большевизм стал тем орудием, тем рычагом, о котором писал ген. Р. Фадеев, вырвавшим русское общество из вековой апатии и двинувшим его по пути прогресса. «Русская революция пробудила и расковала огромные силы