– А вот именно об этой царице цариц, об этом идеалечеловечества, Мадонне Сикстинской, которая не стоит, по-вашему, стакана иликарандаша.

– Так вы не из истории? – горестно изумилась ВарвараПетровна. – Но вас слушать не будут. Далась же вам эта Мадонна! Ну что заохота, если вы всех усыпите? Будьте уверены, Степан Трофимович, что яединственно в вашем интересе говорю. То ли дело, если бы вы взяли какую-нибудькоротенькую, но занимательную средневековую придворную историйку, из испанскойистории, или, лучше сказать, один анекдот, и наполнили бы его еще анекдотами иострыми словечками от себя. Там были пышные дворы, там были такие дамы,отравления. Кармазинов говорит, что странно будет, если уж и из испанскойистории не прочесть чего-нибудь занимательного.

– Кармазинов, этот исписавшийся глупец, ищет для меня темы!

– Кармазинов, этот почти государственный ум! Вы слишкомдерзки на язык, Степан Трофимович.

– Ваш Кармазинов – это старая, исписавшаяся, обозленнаябаба! Chère, chère, давно ли вы так поработились ими, о боже!

– Я и теперь его терпеть не могу за важничание, но я отдаюсправедливость его уму. Повторяю, я защищала вас изо всех сил, сколько могла. Ик чему непременно заявлять себя смешным и скучным? Напротив, выйдите на эстрадус почтенною улыбкой, как представитель прошедшего века, и расскажите трианекдота, со всем вашим остроумием, так, как вы только умеете иногдарассказать. Пусть вы старик, пусть вы отжившего века, пусть, наконец, отсталиот них; но вы сами с улыбкой в этом сознаетесь в предисловии, и все увидят, чтовы милый, добрый, остроумный обломок… Одним словом, человек старой соли инастолько передовой, что сам способен оценить во что следует всё безобразиеиных понятий, которым до сих пор он следовал. Ну сделайте мне удовольствие, явас прошу.

– Chère, довольно! Не просите, не могу. Я прочту оМадонне, но подыму бурю, которая или раздавит их всех, или поразит одного меня!

– Наверно, одного вас, Степан Трофимович.

– Таков мой жребий. Я расскажу о том подлом рабе, о томвонючем и развратном лакее, который первый взмостится на лестницу с ножницами вруках и раздерет божественный лик великого идеала, во имя равенства, зависти и…пищеварения. Пусть прогремит мое проклятие, и тогда, тогда…

– В сумасшедший дом?

– Может быть. Но во всяком случае, останусь ли япобежденным, или победителем, я в тот же вечер возьму мою суму, нищенскую сумумою, оставлю все мои пожитки, все подарки ваши, все пенсионы и обещания будущихблаг и уйду пешком, чтобы кончить жизнь у купца гувернером либо умеретьгде-нибудь с голоду под забором. Я сказал. Alea jacta est![134]

Он приподнялся снова.

– Я была уверена, – поднялась, засверкав глазами, ВарвараПетровна, – уверена уже годы, что вы именно на то только и живете, чтобы подконец опозорить меня и мой дом клеветой! Что вы хотите сказать вашимгувернерством у купца или смертью под забором? Злость, клевета, и ничегобольше!

– Вы всегда презирали меня; но я кончу как рыцарь, верныймоей даме, ибо ваше мнение было мне всегда дороже всего. С этой минуты непринимаю ничего, а чту бескорыстно.

– Как это глупо!

– Вы всегда не уважали меня. Я мог иметь бездну слабостей.Да, я вас объедал; я говорю языком нигилизма; но объедать никогда не быловысшим принципом моих поступков. Это случилось так, само собою, я не знаю как…Я всегда думал, что между нами остается нечто высшее еды, и – никогда, никогдане был я подлецом! Итак, в путь, чтобы поправить дело! В поздний путь, на дворепоздняя осень, туман лежит над полями, мерзлый, старческий иней покрываетбудущую дорогу мою, а ветер завывает о близкой могиле… Но в путь, в путь, вновый путь:

Полон чистою любовью,

Верен сладостной мечте…

О, прощайте, мечты мои! Двадцать лет! Alea jacta est.

Лицо его было обрызгано прорвавшимися вдруг слезами; он взялсвою шляпу.

– Я ничего не понимаю по-латыни, – проговорила ВарвараПетровна, изо всех сил скрепляя себя.

Кто знает, может быть, ей тоже хотелось заплакать, нонегодование и каприз еще раз взяли верх.

– Я знаю только одно, именно, что всё это шалости. Никогдавы не в состоянии исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете,ни к какому купцу, а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион исобирая ваших ни на что не похожих друзей по вторникам. Прощайте, СтепанТрофимович.

– Alea jacta est! – глубоко поклонился он ей и воротилсядомой еле живой от волнения.

I

День праздника был назначен окончательно, а фон Лембкестановился всё грустнее и задумчивее. Он был полон странных и зловещихпредчувствий, и это сильно беспокоило Юлию Михайловну. Правда, не всё обстоялоблагополучно. Прежний мягкий губернатор наш оставил управление не совсем впорядке; в настоящую минуту надвигалась холера; в иных местах объявился сильныйскотский падеж; всё лето свирепствовали по городам и селам пожары, а в народевсё сильнее и сильнее укоренялся глупый ропот о поджогах. Грабительствовозросло вдвое против прежних размеров. Но всё бы это, разумеется, было болеечем обыкновенно, если бы при этом не было других более веских причин,нарушавших спокойствие доселе счастливого Андрея Антоновича.

Всего более поражало Юлию Михайловну, что он с каждым днемстановился молчаливее и, странное дело, скрытнее. И чего бы, кажется, ему былоскрывать? Правда, он редко ей возражал и большею частию совершенно повиновался.По ее настоянию были, например, проведены две или три меры, чрезвычайно рискованныеи чуть ли не противозаконные, в видах усиления губернаторской власти. Былосделано несколько зловещих потворств с тою же целию; люди, например, достойныесуда и Сибири, единственно по ее настоянию были представлены к награде. Нанекоторые жалобы и запросы положено было систематически не отвечать. Все этообнаружилось впоследствии. Лембке не только всё подписывал, но даже и необсуждал вопроса о мере участия своей супруги в исполнении его собственныхобязанностей. Зато вдруг начинал временами дыбиться из-за «совершенныхпустяков» и удивлял Юлию Михайловну. Конечно, за дни послушания он чувствовалпотребность вознаградить себя маленькими минутами бунта. К сожалению, ЮлияМихайловна, несмотря на всю свою проницательность, не могла понять этойблагородной тонкости в благородном характере. Увы! ей было не до того, и отэтого произошло много недоумений.

Мне не стать, да и не сумею я, рассказывать об иных вещах.Об административных ошибках рассуждать тоже не мое дело, да и всю этуадминистративную сторону я устраняю совсем. Начав хронику, я задался другимизадачами. Кроме того, многое обнаружится назначенным теперь в нашу губерниюследствием, стоит только немножко подождать. Однако все-таки нельзя миноватьиных разъяснений.