Чтоб идти беспрекословно

Порешить вконец боярство,

Порешить совсем и царство,

Сделать общими именья

И предать навеки мщенью

Церкви, браки и семейство —

Мира старого злодейство!

– Должно быть, у того офицера взяли, а? – спросил ПетрСтепанович.

– А вы и того офицера изволите знать?

– Еще бы. Я там с ними два дня пировал. Ему так и надо былосойти с ума.

– Он, может быть, и не сходил с ума.

– Не потому ли, что кусаться начал?

– Но, позвольте, если вы видели эти стихи за границей ипотом, оказывается, здесь, у того офицера…

– Что? замысловато! Вы, Андрей Антонович, меня, как вижу,экзаменуете? Видите-с, – начал он вдруг с необыкновенною важностью, – о том,что я видел за границей, я, возвратясь, уже кой-кому объяснил, и объяснения моинайдены удовлетворительными, иначе я не осчастливил бы моим присутствиемздешнего города. Считаю, что дела мои в этом смысле покончены, и никому необязан отчетом. И не потому покончены, что я доносчик, а потому, что не могиначе поступить. Те, которые писали Юлии Михайловне, зная дело, писали обо мнекак о человеке честном… Ну, это всё, однако же, к черту, а я вам пришел сказатьодну серьезную вещь, и хорошо, что вы этого трубочиста вашего выслали. Дело дляменя важное, Андрей Антонович; будет одна моя чрезвычайная просьба к вам.

– Просьба? Гм, сделайте одолжение, я жду, и, признаюсь, слюбопытством. И вообще прибавлю, вы меня довольно удивляете, Петр Степанович.

Фон Лембке был в некотором волнении. Петр Степанович закинулногу за ногу.

– В Петербурге, – начал он, – я насчет многого былоткровенен, но насчет чего-нибудь или вот этого, например (он стукнул пальцемпо «Светлой личности»), я умолчал, во-первых, потому, что не стоило говорить, аво-вторых, потому, что объявлял только о том, о чем спрашивали. Не люблю в этомсмысле сам вперед забегать; в этом и вижу разницу между подлецом и честнымчеловеком, которого просто-запросто накрыли обстоятельства… Ну, одним словом,это в сторону. Ну-с, а теперь… теперь, когда эти дураки… ну, когда это вышлонаружу и уже у вас в руках и от вас, я вижу, не укроется – потому что вычеловек с глазами и вас вперед не распознаешь, а эти глупцы между темпродолжают, я… я… ну да, я, одним словом, пришел вас просить спасти одногочеловека, одного тоже глупца, пожалуй сумасшедшего, во имя его молодости,несчастий, во имя вашей гуманности… Не в романах же одних собственного изделиявы так гуманны! – с грубым сарказмом и в нетерпении оборвал он вдруг речь.

Одним словом, было видно человека прямого, но неловкого инеполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может быть, щекотливости,главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фонЛембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, одинв кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимыеуспехи у Юлии Михайловны.

– За кого же вы просите и что же это всё означает? –сановито осведомился он, стараясь скрыть свое любопытство.

– Это… это… черт… Я не виноват ведь, что в вас верю! Чем жея виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека и, главное, толкового…способного то есть понять… черт…

Бедняжка, очевидно, не умел с собой справиться.

– Вы, наконец, поймите, – продолжал он, – поймите, что,называя вам его имя, я вам его ведь предаю; ведь предаю, не так ли? Не так ли?

– Но как же, однако, я могу угадать, если вы не решаетесьвысказаться?

– То-то вот и есть, вы всегда подкосите вот этою вашеюлогикой, черт… ну, черт… эта «светлая личность», этот «студент» – это Шатов…вот вам и всё!

– Шатов? То есть как это Шатов?

– Шатов, это «студент», вот про которого здесь упоминается.Он здесь живет; бывший крепостной человек, ну, вот пощечину дал.

– Знаю, знаю! – прищурился Лембке. – Но, позвольте, в чемже, собственно, он обвиняется и о чем вы-то, главнейше, ходатайствуете?

– Да спасти же его прошу, понимаете! Ведь я его восемь леттому еще знал, ведь я ему другом, может быть, был, – выходил из себя ПетрСтепанович. – Ну, да я вам не обязан отчетами в прежней жизни, – махнул онрукой, – всё это ничтожно, всё это три с половиной человека, а с заграничными идесяти не наберется, а главное – я понадеялся на вашу гуманность, на ум. Выпоймете и сами покажете дело в настоящем виде, а не как бог знает что, какглупую мечту сумасбродного человека… от несчастий, заметьте, от долгихнесчастий, а не как черт знает там какой небывалый государственный заговор!..

Он почти задыхался.

– Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, – почтивеличаво заключил Лембке, – позвольте, однако же, если б один, то как мог он ихразбросать и здесь, и в провинциях, и даже в X—й губернии и… и, наконец,главнейшее, где взял?

– Да говорю же вам, что их, очевидно, всего-на-всё пятьчеловек, ну, десять, почему я знаю?

– Вы не знаете?

– Да почему мне знать, черт возьми?

– Но вот знали же, однако, что Шатов один из сообщников?

– Эх! – махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь отподавляющей прозорливости вопрошателя, – ну, слушайте, я вам всю правду скажу:о прокламациях ничего не знаю, то есть ровнешенько ничего, черт возьми,понимаете, что значит ничего?.. Ну, конечно, тот подпоручик, да еще кто-нибудь,да еще кто-нибудь здесь… ну и, может, Шатов, ну и еще кто-нибудь, ну вот и все,дрянь и мизер… но я за Шатова пришел просить, его спасти надо, потому что этостихотворение – его, его собственное сочинение и за границей через негоотпечатано; вот что я знаю наверно, а о прокламациях ровно ничего не знаю.

– Если стихи – его, то, наверно, и прокламации. Какие же,однако, данные заставляют вас подозревать господина Шатова?

Петр Степанович, с видом окончательно выведенного изтерпения человека, выхватил из кармана бумажник, а из него записку.

– Вот данные! – крикнул он, бросив ее на стол. Лембкеразвернул; оказалось, что записка писана, с полгода назад, отсюда куда-то заграницу, коротенькая, в двух словах:

«“Светлую личность” отпечатать здесь не могу, да и ничего немогу; печатайте за границей.

Ив. Шатов».

Лембке пристально уставился на Петра Степановича. ВарвараПетровна правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногдаособенно.

– То есть это вот что, – рванулся Петр Степанович, – значит,что он написал здесь, полгода назад, эти стихи, но здесь не мог отпечатать, ну,в тайной типографии какой-нибудь – и потому просит напечатать за границей…Кажется, ясно?