Но продолжаю о Юлии Михайловне. Бедная дама (я очень сожалеюо ней) могла достигнуть всего, что так влекло и манило ее (славы и прочего),вовсе без таких сильных и эксцентрических движений, какими она задалась у нас ссамого первого шага. Но, от избытка ли поэзии, от долгих ли грустных неудачпервой молодости, она вдруг, с переменой судьбы, почувствовала себя как-тослишком уж особенно призванною, чуть ли не помазанною, «над коей вспыхнул сейязык», а в языке-то этом и заключалась беда; все-таки ведь он не шиньон,который может накрыть каждую женскую голову. Но в этой истине всего труднееуверить женщину; напротив, кто захочет поддакивать, тот и успеет, а поддакивалией взапуски. Бедняжка разом очутилась игралищем самых различных влияний, в тоже время вполне воображая себя оригинальною. Многие мастера погрели около нееруки и воспользовались ее простодушием в краткий срок ее губернаторства. И чтоза каша выходила тут под видом самостоятельности! Ей нравились и крупноеземлевладение, и аристократический элемент, и усиление губернаторской власти, идемократический элемент, и новые учреждения, и порядок, и вольнодумство, исоциальные идейки, и строгий тон аристократического салона, и развязность чутьне трактирная окружавшей ее молодежи. Она мечтала дать счастье и примиритьнепримиримое, вернее же соединить всех и всё в обожании собственной ее особы.Были у ней и любимцы; Петр Степанович, действуя, между прочим, грубейшеюлестью, ей очень нравился. Но он нравился ей и по другой причине, самойдиковинной и самой характерно рисующей бедную даму: она всё надеялась, что онукажет ей целый государственный заговор! Как ни трудно это представить, а этобыло так. Ей почему-то казалось, что в губернии непременно укрываетсягосударственный заговор. Петр Степанович своим молчанием в одних случаях инамеками в других способствовал укоренению ее странной идеи. Она же воображалаего в связях со всем, что есть в России революционного, но в то же время ейпреданным до обожания. Открытие заговора, благодарность из Петербурга, карьеравпереди, воздействие «лаской» на молодежь для удержания ее на краю – всё этовполне уживалось в фантастической ее голове. Ведь спасла же она, покорила жеона Петра Степановича (в этом она была почему-то неотразимо уверена), спасет идругих. Никто, никто из них не погибнет, она спасет их всех; она ихрассортирует; она так о них доложит; она поступит в видах высшейсправедливости, и даже, может быть, история и весь русский либерализмблагословят ее имя; а заговор все-таки будет открыт. Все выгоды разом.

Но все-таки требовалось, чтобы хоть к празднику АндрейАнтонович стал посветлее. Надо было непременно его развеселить и успокоить. Сэтою целию она командировала к нему Петра Степановича, в надежде повлиять наего уныние каким-нибудь ему известным успокоительным способом. Может быть, дажекакими-нибудь сообщениями, так сказать, прямо из первых уст. На его ловкостьона вполне надеялась. Петр Степанович уже давно не был в кабинете господина фонЛембке. Он разлетелся к нему именно в ту самую минуту, когда пациент находилсяв особенно тугом настроении.

II

Произошла одна комбинация, которую господин фон Лембке никакне мог разрешить. В уезде (в том самом, в котором пировал недавно ПетрСтепанович) один подпоручик подвергся словесному выговору своего ближайшего командира.Случилось это пред всею ротой. Подпоручик был еще молодой человек, недавно изПетербурга, всегда молчаливый и угрюмый, важный с виду, хотя в то же времямаленький, толстый и краснощекий. Он не вынес выговора и вдруг бросился накомандира с каким-то неожиданным взвизгом, удивившим всю роту, как-то диконаклонив голову; ударил и изо всей силы укусил его в плечо; насилу моглиоттащить. Сомнения не было, что сошел с ума, по крайней мере обнаружилось, чтов последнее время он замечен был в самых невозможных странностях. Выбросил,например, из квартиры своей два хозяйские образа и один из них изрубил топором;в своей же комнате разложил на подставках, в виде трех налоев, сочинения Фохта,Молешотта и Бюхнера и пред каждым налоем зажигал восковые церковные свечки. Поколичеству найденных у него книг можно было заключить, что человек онначитанный. Если б у него было пятьдесят тысяч франков, то он уплыл бы, можетбыть, на Маркизские острова, как тот «кадет», о котором упоминает с такимвеселым юмором господин Герцен в одном из своих сочинений. Когда его взяли, тов карманах его и в квартире нашли целую пачку самых отчаянных прокламаций.

Прокламации сами по себе тоже дело пустое и, по-моему, вовсене хлопотливое. Мало ли мы их видали. Притом же это были и не новыепрокламации: такие же точно, как говорили потом, были недавно рассыпаны вX—ской губернии, а Липутин, ездивший месяца полтора назад в уезд и в соседнююгубернию, уверял, что уже тогда видел там такие же точно листки. Но поразилоАндрея Антоновича, главное, то, что управляющий на Шпигулинской фабрикедоставил как раз в то же время в полицию две или три пачки совершенно таких жеточно листочков, как и у подпоручика, подкинутых ночью на фабрике. Пачки былиеще и не распакованы, и никто из рабочих не успел прочесть ни одной. Факт былглупенький, но Андрей Антонович усиленно задумался. Дело представлялось ему внеприятно сложном виде.

В этой фабрике Шпигулиных только что началась тогда та самая«шпигулинская история», о которой так много у нас прокричали и которая с такимивариантами перешла и в столичные газеты. Недели с три назад заболел там и умеродин рабочий азиатскою холерой; потом заболело еще несколько человек. Все вгороде струсили, потому что холера надвигалась из соседней губернии. Замечу,что у нас были приняты по возможности удовлетворительные санитарные меры длявстречи непрошеной гостьи. Но фабрику Шпигулиных, миллионеров и людей сосвязями, как-то просмотрели. И вот вдруг все стали вопить, что в ней-то итаится корень и рассадник болезни, что на самой фабрике и особенно в помещенияхрабочих такая закоренелая нечистота, что если б и не было совсем холеры, то онадолжна была бы там сама зародиться. Меры, разумеется, были тотчас же приняты, иАндрей Антонович энергически настоял на немедленном их исполнении. Фабрикуочистили недели в три, но Шпигулины неизвестно почему ее закрыли. Один братШпигулин постоянно проживал в Петербурге, а другой, после распоряженияначальства об очистке, уехал в Москву. Управляющий приступил к расчетуработников и, как теперь оказывается, нагло мошенничал. Работники сталироптать, хотели расчета справедливого, по глупости ходили в полицию, впрочембез большого крика и вовсе уж не так волновались. Вот в это-то время идоставлены были Андрею Антоновичу прокламации от управляющего.

Петр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрыйдруг и свой человек, да и к тому же с поручением от Юлии Михайловны. Увидевего, фон Лембке угрюмо нахмурился и неприветливо остановился у стола. До этогоон расхаживал по кабинету и толковал о чем-то глаз на глаз с чиновником своейканцелярии Блюмом, чрезвычайно неуклюжим и угрюмым немцем, которого привез ссобой из Петербурга, несмотря на сильнейшую оппозицию Юлии Михайловны. Чиновникпри входе Петра Степановича отступил к дверям, но не вышел. Петру Степановичудаже показалось, что он как-то знаменательно переглянулся с своим начальником.