– Ого, поймал-таки вас, скрытный градоначальник! – возопил,смеясь, Петр Степанович и накрыл ладонью лежавшую на столе прокламацию. – Этоумножит вашу коллекцию, а?

Андрей Антонович вспыхнул. Что-то вдруг как бы перекосилосьв его лице.

– Оставьте, оставьте сейчас! – вскричал он, вздрогнув отгнева, – и не смейте… сударь…

– Чего вы так? Вы, кажется, сердитесь?

– Позвольте вам заметить, милостивый государь, что я вовсене намерен отселе терпеть вашего sans façon[135] и прошу вас припомнить…

– Фу, черт, да ведь он и в самом деле!

– Молчите же, молчите! – затопал по ковру ногами фон Лембке,– и не смейте…

Бог знает до чего бы дошло. Увы, тут было еще однообстоятельство помимо всего, совсем неизвестное ни Петру Степановичу, ни дажесамой Юлии Михайловне. Несчастный Андрей Антонович дошел до такогорасстройства, что в последние дни про себя стал ревновать свою супругу к ПетруСтепановичу. В уединении, особенно по ночам, он выносил неприятнейшие минуты.

– А я думал, если человек два дня сряду за полночь читаетвам наедине свой роман и хочет вашего мнения, то уж сам по крайней мере вышелиз этих официальностей… Меня Юлия Михайловна принимает на короткой ноге; каквас тут распознаешь? – с некоторым даже достоинством произнес Петр Степанович.– Вот вам кстати и ваш роман, – положил он на стол большую, вескую, свернутую втрубку тетрадь, наглухо обернутую синею бумагой.

Лембке покраснел и замялся.

– Где же вы отыскали? – осторожно спросил он с приливомрадости, которую сдержать не мог, но сдерживал, однако ж, изо всех сил.

– Вообразите, как была в трубке, так и скатилась за комод.Я, должно быть, как вошел, бросил ее тогда неловко на комод. Только третьегодня отыскали, полы мыли, задали же вы мне, однако, работу!

Лембке строго опустил глаза.

– Две ночи сряду не спал по вашей милости. Третьего дня ещеотыскали, а я удержал, всё читал, днем-то некогда, так я по ночам. Ну-с, и –недоволен: мысль не моя. Да наплевать, однако, критиком никогда не бывал, но –оторваться, батюшка, не мог, хоть и недоволен! Четвертая и пятая главы это…это… это… черт знает что такое! И сколько юмору у вас напихано, хохотал. Каквы, однако ж, умеете поднять на смех sans que cela paraisse![136] Ну, там вдевятой, десятой, это всё про любовь, не мое дело; эффектно, однако; за письмомИгренева чуть не занюнил, хотя вы его так тонко выставили… Знаете, оночувствительно, а в то же время вы его как бы фальшивым боком хотите выставить,ведь так? Угадал я или нет? Ну, а за конец просто избил бы вас. Ведь вы чтопроводите? Ведь это то же прежнее обоготворение семейного счастия, приумножениядетей, капиталов, стали жить-поживать да добра наживать, помилуйте! Читателяочаруете, потому что даже я оторваться не мог, да ведь тем сквернее. Читатель глуппо-прежнему, следовало бы его умным людям расталкивать, а вы… Ну да довольно,однако, прощайте. Не сердитесь в другой раз; я пришел было вам два словечканужных сказать; да вы какой-то такой…

Андрей Антонович между тем взял свой роман и запер на ключ вдубовый книжный шкаф, успев, между прочим, мигнуть Блюму, чтобы тот стушевался.Тот исчез с вытянутым и грустным лицом.

– Я не какой-то такой, а я просто… всё неприятности, –пробормотал он нахмурясь, но уже без гнева и подсаживаясь к столу, – садитесь искажите ваши два слова. Я вас давно не видал, Петр Степанович, и только невлетайте вы вперед с вашею манерой… иногда при делах оно…

– Манеры у меня одни…

– Знаю-с и верю, что вы без намерения, но иной разнаходишься в хлопотах… Садитесь же.

Петр Степанович разлегся на диване и мигом поджал под себяноги.

III

– Это в каких же вы хлопотах; неужто эти пустяки? – кивнулон на прокламацию. – Я вам таких листков сколько угодно натаскаю, еще в X—скойгубернии познакомился.

– То есть в то время, как вы там проживали?

– Ну, разумеется, не в мое отсутствие. Еще она с виньеткой,топор наверху нарисован. Позвольте (он взял прокламацию); ну да, топор и тут;та самая, точнехонько.

– Да, топор. Видите – топор.

– Что ж, топора испугались?

– Я не топора-с… и не испугался-с, но дело это… дело такое,тут обстоятельства.

– Какие? Что с фабрики-то принесли? Хе-хе. А знаете, у васна этой фабрике сами рабочие скоро будут писать прокламации.

– Как это? – строго уставился фон Лембке.

– Да так. Вы и смотрите на них. Слишком вы мягкий человек,Андрей Антонович; романы пишете. А тут надо бы по-старинному.

– Что такое по-старинному, что за советы? Фабрику вычистили;я велел, и вычистили.

– А между рабочими бунт. Перепороть их сплошь, и дело сконцом.

– Бунт? Вздор это; я велел, и вычистили.

– Эх, Андрей Антонович, мягкий вы человек!

– Я, во-первых, вовсе не такой уж мягкий, а во-вторых… –укололся было опять фон Лембке. Он разговаривал с молодым человеком через силу,из любопытства, не скажет ли тот чего новенького.

– А-а, опять старая знакомая! – перебил Петр Степанович,нацелившись на другую бумажку под пресс-папье, тоже вроде прокламации, очевиднозаграничной печати, но в стихах. – Ну, эту я наизусть знаю: «Светлая личность»!Посмотрим; ну так, «Светлая личность» и есть. Знаком с этой личностью еще сзаграницы. Где откопали?

– Вы говорите, что видели за границей? – встрепенулся фонЛембке.

– Еще бы, четыре месяца назад или даже пять.

– Как много вы, однако, за границей видели, – тонкопосмотрел фон Лембке. Петр Степанович, не слушая, развернул бумажку и прочелвслух стихотворение:

СВЕТЛАЯ ЛИЧНОСТЬ

Он незнатной был породы,

Он возрос среди народа.

Но, гонимый местью царской,

Злобной завистью боярской,

Он обрек себя страданью,

Казням, пыткам, истязанью

И пошел вещать народу

Братство, равенство, свободу.

И, восстанье начиная,

Он бежал в чужие краи

Из царева каземата,

От кнута, щипцов и ката.

А народ, восстать готовый

Из-под участи суровой,

От Смоленска до Ташкента

С нетерпеньем ждал студента.

Ждал его он поголовно,