Стуковали на нас самому Ленину! Клеветники! Диссиденты! Разговорили даже памятник! Тайно вступили в подозрительный, в преступный разговор с каменным вождём! У нас всё записано. Восхваляли Запад, который гниёт с семнадцатого года. Невежливо поминали высокие кабинеты. Поминали светлое будущее. Про партаппарат там что-то… Информировали, что «в партии есть немного работников. Остальное — её авангард». Жаловались, что нету в России кагэбэ. Мели про голод, про стриптиз. Са-мо-му вождю мирового пролетариата про стриптиз!

Вельможа[167] сладко трёт руки и — застыл, не оторвал ладонь от ладони. Опупело уставился в окно. Прошептал:

— Ушёл-таки картавый с постамента!

В окно стучался Ленин:

— Отпустите молодых людей, хомутьё! Именем новой г`еволюции тг`ебую!

Начальник поскучнел.

— Слышали, — сказал он своим мушкетёрам, — чего требует классик в кепке? Или этот атлантозавр собирает кадрики для новой кроволюции? Кончаем дефективный роман с ним. Выпускай эту тоскливую шелупонь.

Дверь сама угодливо открылась. Мы вышли.

И страшно удивились, почему так легко нас отпустили.

36

Все наши глупости — доказательство, что все-таки думаем своей головой.

Р. Боичич

Митик чертыхался на чём свет стоит. От милиции до больницы в сто раз дальше, чем от Ленинской площади. И за него меня некому нести.

Без почтения братец подпихнул меня в больнице под рентген.

Просветили.

И свалили кулём на каталку, оттолкнули в угол.

Лежать на каталке благодатушка. Не то что висеть мешком на потной Митиной спине, перехвативши ему дыхание.

В приоткрытую дверь я вижу, как в комнату наискосок тесно натекает очередина за уколами.

— Кто сейчас идёт?.. Слышу… Значит, вы на старте…

— Кто последний на втык?

— Кто крайний на прикол?

— На булавки? Я за вами… Последнюю булавочку получить… А то вчера на булавках не был… Зевнул… Кашель уже сбил. Нет нарушений в вентиляции. Надо к выписке собираться.

Очередь вывалилась в коридор. К хвосту подбортнулся бухоня под потолок с грудинкой метр на метр. Мурыжит детскую чудь:

— Докторов я не боюсь,

Вот пойду и заколюсь.

Из очереди выговаривают песняру:

— Вислоухий! Иль ты не цвету авоськой прибитый? Где ты видел, чтоб доктора делали уколы? Разве на то не водятся лисички-сестрички?

— Я и на лисичек согласен, — весело отвечает певчук.

— Пойдём в отливальню[168] травиться, — зовёт певуна курить прохожий полосатый халат.

— Чудок спогодя. Папироской меня не убьёшь. Надоть сперва укольчик хватануть. У них это скоро. Бабах и нету Ленского!

В середину очереди встёгивается ветхий старичок.

— «Вас тут не стояло», — строго говорит ему худая сердитая дама.

— И даже не лежало, — соглашается старичок. — Нас бегало… Дал маленький марафон по кабинетам… Я занимал очередь… Вас тут ещё не поставило…

Старичок наклоняется к мужчине сзади. Тихо жалуется:

— Этот чумак ухо-горло-нос-сиська-писька-хвост всё никак не мог наглядеться на мои гланды… Чего он в них потерял?

Всю эту целую вечность мой врач нудно, варёно смотрел на мой снимок. Всё похмыкивал, обмахивался им от духоты и неожиданно истиха запел, не убирая кислых глаз со снимка:

— Биссектриса — это такая крыса,

Которая бегает по углам

И делит угол пополам…

Глянул он поверх снимка на меня:

— Правильно?

Я отмолчался.

Наконец он похвалилсял мне:

— Чудненько!.. Писк!.. Сейчас поедем в капиталку на реставрацию.

И куда-то за стену — громко, приказно:

— Девочки! Подавай!

С цокотом влетел резвый табунок тарахтелок лет по пятнадцати, в смехе погнал меня по коридору:

— Жих-жих, чух-чух!.. Жих-жих, чух-чух!..

Недоброе предчувствие опахнуло меня холодом.

Врач шествовал сбоку. Усмехнулся:

— Что, не нравится мой кордебалетино?

Я поёжился, ничего не ответил.

Только почему-то лихорадочно заподгребал под себя края простыни.

Слева, близко от лица, скакали в обнимку две птички. Щебетали вшёпот.

— Живописный вьюнок. Целуется на пять с тремя плюсищами! Кис-кис-мяу!

— Франт в твоём вкусе. Шоколадненький. В натурель! Надо брать!

— Natürlich…[169] Надо… Сижу вся в думах.

Одна поддела другую в бочок, и свистони запели с кокетливым приплясом:

— Я маленькая женщина,

Но я себя в обиду не дам.

Угу, угу, ни другу, ни врагу.

Потому живу непросто.

В светлой комнате телега моя остановилась, и меня тихонько перепихнули на операционный стол.

С меня дёрнули простыню.

Я с крестьянской основательностью держал её, так что она лишь приподнялась с краю, натянулась, и возок слегка катнуло назад.

— Мальчик, ты чего вцепился в простынку, как комар в кожу? — капризно прошептала из толпы нагловатая чернушка.

Я отвернулся от неё, уставился в стену.

Как же я останусь без покрывалки? Я под простынёй совсем не одемши.

Хирург наклонился надо мной, ласково проговорил:

— Нам не простынка, нам твоя ножка нужна.

Я обмяк, выпустил простыню.

Он кидком завернул её мне с ног на живот.

Я еле успел прикрыть листиками ладошек свой божий леденец.

— Не переживай, — улыбнулся хирург. — Всё, что природа дала тебе по реестру, останется при тебе. Гарантирую.

Как белые пиявки облепили меня девчонки в куцых халатиках. Кто держал меня за ноги, кто за голову, кто за руки.

— Вспомните, как вправляется вывих, — потребовал хирург. — Ну, кто напомнит?

Возня притихла.

Я услышал придушенный голос:

— Рина! Казбанова! Чего там за дверью торчишь? А ну плыви сюда. Иначе тебе зачёта по практике может не хватить.

И в белое колечко чьей-то руки я увидел Рину, входила в комнату.

Колечко слилось, я потерял Рину из виду.

— Так как вправляется вывих? — допытывается любознательный хирург. — Никто не знает? Молодцы!.. Ну, вот ты, Полякова Нина.

— Вывих вправляется путём…

Хирург в нетерпении:

— Пу-тём?..

Девицы угнули головы в меня.

— Безобразие!.. — шепчет одна.

Она сердится, что никто не знает, но и сама не высовывается с ответом.

Разочарованнный хирург потускнел:

— Ну, наконец-то мы выяснили, что вывих вправляется путём бе-зо-бра-зи-я. Очень хорошо… А может, всё же вывих устраняется сильным, достаточно резким оттягиванием повреждённой конечности? А?

Все хмуро ужались ещё ниже.

Хирург скучно пожевал:

— Держите уж там покрепче…

На меня тяжело навалилось всё живое и мёртвое, что было в операционной.

Кто-то нагло, зверино дёрнул за больную ногу.

Я резано оранул. Боль так полосонула, что я потерял сознание. И уже больно не было.

Прихожу в себя, хирург прокудливо посмеивается, как нашкодивший кот.

Я понял, это он дёргал.

— Будешь сто лет меня благодарить и не устанешь! — клятвенно заверил он.

— Всё может быть… — кивнул я. — Доктор, а я буду играть в футбол?

— Лучше прежнего!

Тела празднично раздвинулись надо мной.

— Сейчас мы обуем