не нужный… Как гнилое яйцо… Если б вы знали, как мне скучно здесь стоять. Я не знаю, что я тут выстаиваю. Никто не знает, как мне хочется спуститься с постамента и удрать в люди. Но я не могу сойти. Не могу даже лицо повернуть. Руку со свёртком задрали, устал на весу уже десять лет постоянно держать. Один торчу и день, и ночь… Присутствие происходит круглосуточно. Народ внизу пробегает мимо, и ни одна душа не видит меня. Лишь вороны да голуби, да воробьи топчутся на голове, на плечах, на ушах, на руке, на свёртке, а согнать их я не могу. Ино и нужду на мне эти сволочи справляют… Ну всякий гад своё говно на моей голове да на моём декрете складирует, а я молчи! Вот вам, батенька, свобода!.. Свобода лишь молчать! Вы первые, кто остановился после Мая.

Митик зарделся, как яблочко в августе.

— А хотите, я расскажу, как однажды конспектировал вас?

— Что за вопрос!

— Только врать я не могу. А за правду за мою не подхвалите.

— Может, и не похвалю. Но не осужу.

Пунцовый Митик уставился в свою драную обувочку и потянул историю с Адама.

Доложил, что наш отец погиб на фронте. Мама неграмотная, одна тащит нас трёх тупарей. Часто и густо у нас не бывает на хлеб, и мы по переменке бегаем с козьим молоком на базар. Туда прёшь мацоню и облизываешься, боишься, как бы сам баночку не слопал, а назад при выручке скачешь с хлебом.

Самый честный торгашок был Глеб. Если и брал тугрики, то только на еду. Дома прямо говорил, на столько-то продал, столько-то проел. Но не на мороженом, не на разноцветных подушечках конфетных. Пресная дешёвенькая булочка, большего он себе не позволял.

— А этот махнутый аварийщик, — мотнул Митя на меня, — всё под копеечку приносил домой. Иногда ему не удавалось продать по потолку, но всегда зуделось. Любил, чтоб его прихваливали. Если где находил завалящуюся монетку, что плохо лежала на столе или на окне, старательно подпихивал её в выручку. Мамочка всегда хвалила его за расторопность, и юный спекулик сиял новеньким пятачком.

— Что ты всё про других? — шёпотом подсыпал я ему. — Ты про себя!

— Сперва закончу про тебя. Потом… Я с шестого класса бегал на базар. Не успею загнать мацоню, пулею в книжный. Там меня знали, загодя откладывали мне самую толстую книгу. Я покупал только самые толстые. С толстой чувствуешь себя как-то толще, надёжней. Я ещё в дверях, а мне уже подают кирпич… Ну, взял «Войну и мир»… «Петра Первого»… Подали вашу. Я и вашу взял, толще не было. И на следующий раз толще не нашлось. Раскрываю дóма — я все новинки начинал читать в день покупки — тот же том! Обидно стало. То все книжки я просто читал по ночам при лампе: ток с двенадцати до шести утра у нас выключают. Мама встаёт уже, а я ещё не ложился. Читал. А тут, думаю, раз одно и то же купил дважды, так и польза должна быть сдвоенная. Взял и законспектировал себе назло. Мучайся и помни, за что вдвое платил. И вовсе не зря маял себя. Уже в техникуме, после армии, делал по тому конспекту доклад. Оч пригодилось!

— Умыкание денег на книги не смертельный грех. И как чудесно… В сумке с грязными банками из-под молока домой в глухое местечко бежали и новые книги!

— Красно кончил я восемь классов. И как шёл в техникум, бесплатно сдал в школьную библиотеку на двести сорок рублей. А те книги, что мыши попортили, не взяли. «Петра Первого» даже свалили. Не устояли и марксизм напару с ленинизмом. Один ваш том библиотекарша не приняла. Выговорила: «Зачем перебил мышам аппетит? Неси назад на ужин. Пускай доедают». Или он с сахаром?

— Ну, — хитро засмеялся вождь, — мыши не дуры, на что попало не кинутся… Архитолковые вы мужички!

— С первого класса приучивали нас к вам…

— На Ленина надейся, а сам не плошай. Думайте, думайте, думайте, товарищи! И я взаимно надеюсь на вас. Вы сознаёте своё рабское положение. Раб, сознающий своё рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам.

— А что же мы сможем?

— Нужно верить в свои собственные силы… Вы растёте… Проверять людей и проверять фактическое исполнение дела — в этом, ещё раз в этом, только в этом теперь гвоздь всей работы, всей политики.

— Как замечено, «иногда и в самое жаркое время можно что-либо сморозить». Вы уж извините пустобрёха, если ляпану что мороженое… Да ну его к лешему! Устали мы от вашей великой коммунистической бредологии. Устали от ваших вечных-бесконечных сладких обещаний. Нам бы желательней полные полки в магазинах. А то, как в стриптизе, голенькие полки бессовестно сверкают на виду у всего честного голодного народишка. И «полки ломятся от взглядов покупателей». Пускай хоть папуасы нами правят, абы от голода надальше!

— Вам нужна новая г`еволюция! Г`еволюции — пг`аздник угнетённых и эксплуатиг`уемых. Никогда масса наг`ода не способна выступать таким активным твог`цом новых общественных пог`ядков, как во вг`емя г`еволюции. В такие вг`емена наг`од способен на чудеса!

Тут и подстерегли нас чудеса.

Мы не заметили, как к нам потихошеньку подкрались два ментозаврика и культурненько, под крендель, повели нас к воронку.

Мы завозражали. Почему? За что?

Нам и отвечают:

— Помолчите. Трибунал[165] без сопливых разберётся.

Когда нас уводили под руки, я оглянулся.

Вождь стоял с поднятой рукой. Не то махал нам прощально, не то благословлял мильтонов.

Но с каменных уст не упало ни звука.

Я закосился на Митечку.

Во-от к чему припёрло твоё политиканство. Начитался этого метра с кепкой… А он и не заступился. Вместо больницы загремели в хомутку. Там кре-епенько поле-ечат…

— Товарищ начальник! — хором доложили в отделении митлюки. — Доставили агентов инопланетной разведки. Словили микроны![166] Работают, по оперативным данным, на каких-то папуасов и желают горячо, чтоб именно эти папуасы установили у нас свою папуасскую власть. Мы долго этих субчиков незаметно слушали. Несли такую мутотень! Похоже, ещё детство в жопе играет. Подозреваем, что эти толстодумы работают не на одного папу этих асов. Мы ещё всё точно не знаем, с кем они. Но твёрдо знаем: стукальчики на нашу любимую родину.