Александру Львовну предупредили, что в полиции ею заинтересовались и скоро за ней «придут». Не дожидаясь ареста, она скрылась, оставив детей на попечение верных людей. Но и они не смогли их укрыть. Женьку и Иринку грубо посадили на повозку и вернули в родное село под надзор полиции. Их поместили в семье крестьянина, чья дочь сотрудничала с немцами. Расчет у гитлеровцев был прост: мать не оставит своих детей, обязательно появится, а ее тут и схватят…

И сейчас, спустя годы, то пережитое в страхе прошлое нет-нет да и напомнит о себе, воскрешая в памяти суровые картины былой действительности, и как он, Женька Казаковский, страстно верил тогда своим рано повзрослевшим сердцем, что скоро, очень скоро все эти мучения и страхи должны кончиться, что победно придут долгожданные наши, а вместе с ними вернется и отец…

Как бы укрепляя те мальчишеские мысли, однажды в село с гулом и грохотом ворвались два советских танка. Женька обомлел, увидев на башнях знакомые с детства и до боли родные красные звезды. Танки нежданно появились с той стороны, в которую еще недавно уходили отступавшие наши бойцы. Танки прокатили через село, держа путь на запад, в германскую сторону. Женька, вместе с другими мальчишками, радостно возбужденный, помчался вслед за ними по улице, крича до хрипоты в горле:

– Ура-а!.. Наши-и!..

Перепуганные насмерть полицаи и гитлеровцы из комендатуры выпрыгивали в окна и на глазах у сельчан бежали трусливо из села к спасительному лесу. И именно эти моменты крепко врезались в мальчишескую память – бегущие в страхе гитлеровцы. И хотя потом долго обсуждали в селе, что, мол, те танки далеко не уехали, что немцы их подбили до полного уничтожения и танкистов порасстреляли, Женьке трудно верилось в те разговоры, а вернее сказать, вообще даже не верилось. Танкисты живы и наверняка воюют!

Только до победного конца войны и освободительного прихода наших войск было еще далеко-далеко, лежали долгие-долгие темные годы ожидания. Лишь на асфальтированной ленте шоссе те наши танки оставили памятный рубчатый след своими исковерканными в боях стальными траками гусениц, словно прострочили на ленте дороги памятную строчку-зарубку, и она долго напоминала Женьке, да и не только ему, то возбужденно-радостное чувство победного торжества, которое крепко врезалось в сердце и долгие годы оккупации помогало переносить лишения и невзгоды, вселяя свет надежды и укрепляя веру.

А жизнь в оккупации была нелегкой. А тут еще и зима подошла ранняя. Со снегами да морозами, словно и сама природа испытывала терпение людское. Большое горе свалилось на хрупкие мальчишеские плечи. Ни отца, ни матери рядом нету, одни чужие люди, хотя и знакомые. А на них разве можно положиться, им разве можно довериться, спросить откровенно про мамку и про папку? Как спрашивала его сестренка Иринка, допытываясь о том, когда же они, мамка с папкой, наконец придут, заберут их отсюда в свой дом, накормят, напоят и оденут в теплые валеночки и в шубку…

И Женька, как старший, понимая свою ответственность, старался как мог, успокаивая сестренку, и темными долгими ночами лежал с открытыми глазами, прижимал к себе Иринку, согревая ее своим дыханием, и мысленно обращался к своим родным и дорогим, обещая им сохранить и уберечь Иринку, лишь бы они только скорее побеждали проклятых оккупантов.

Сейчас, годы спустя, Евгений Александрович, руководитель крупной геологоразведочной экспедиции, которому по положению надо, как говорится, быть всегда серьезным и внутренне спокойным, вдруг нет-нет да иногда проснется среди ночи от жуткого сна, и сердце его забьется от страха по-мальчишески гулко-гулко и, как тогда, в те первые месяцы одиночества, остро-остро кольнет тревога: а вдруг сейчас придут, схватят, поведут, расстреляют… Что было, то было! И осталось надолго, врезавшись в память, как метка, как зарубцованная рана. Тогда, в те холодные зимние дни, только и разговору кругом: там забрали, тех расстреляли. А у Женьки отец – командир, дядя – еще больший командир, мать – где-то у партизан… Имелись все, как говорится, веские основания, чтобы жить под ежечасным страхом.

В конце декабря полицаи схватили всех родных и близких Казаковских, главным образом по материнской линии – и Женькиного деда, сапожника, и бабушку, и тетю Марию, сестру матери, и их детей, не пожалев четырехлетнюю Тамарочку…

Женька не утерпел. Никакие уговоры его не смогли удержать. Он самовольно отправился к лагерю, и, когда группу заключенных повели в лес на работу, двинулся следом за ними. В той группе находился и родной дед. Он был еще крепким, осанистым. Полицай, усмехаясь, разрешил Женьке «погутарить» с дедом, намереваясь на обратном пути прихватить и командирского сынка «до кучи».

Дед обнял внука, сказал ласковые слова, потом вынул из-за пазухи кожаные рукавицы, сшитые им самим, протянул Женьке:

– Носи, внучок. Нам, видеть, они не пригодятся…

И тут немец-солдат, рослый, конопатый, с приплющенным лицом, вдруг что-то закричал на своем иностранном языке и грубо, жестко поддал прикладом Женьке под зад, отталкивая его от деда, от группы обреченных… Думал ли тогда Женька Казаковский, с ненавистью глянувший на охранника, что тот спасает ему жизнь?

А на следующий день, под Новый год, арестованных заставили долбить мерзлую землю, рыть яму, копать свою могилу. И полегли в нее подкошенные пулями, обливаясь собственной кровью, многие сельчане, и среди них – почти все родные большой семьи Казаковских…

В ту же темную и морозную ночь, когда добрый хозяин и собаку не выгонит на улицу, растолкал, разбудил Женьку и его сестренку тот самый мужик-крестьянин, дочь которого сотрудничала с оккупантами, да шепотом повелел, чтобы одевались потеплее да побыстрее.

На улице у ворот их ожидали сани-розвальни, запряженные парой лошадей, а кучером сидел рослый парень, в котором Женька без труда узнал Петьку-Петуха, ученика седьмого класса, того самого Петьку, который доставлял много хлопот отцу своими невыученными уроками да небрежно выполненными домашними заданиями.

– Они, гады-ироды, в нашей школе казарму устроили, – сказал доверительно он Женьке, словно тот ничего не знал. – Как прогоним их, знаешь как я учиться-то буду! Во! Похлеще всяких таких отличников! – и хлестнул лошадей. – Но, милай!.. Но!..

Перед самым рассветом добрались они до глухой лесной деревеньки, где в доме престарелого местного учителя Женьку и Иринку ждала их мамка. Александра Львовна со слезами на глазах кинулась к ним, обняла, прижала их обоих к своей материнской груди и разрыдалась.

– Я, я, пошел, – сказал, словно извиняясь, Петька, – мне до свету надо возвратиться.

Александра Львовна с женой учителя повела своих исхудавших, завшивевших детей в жарко натопленную крестьянскую баньку, где при свете огарка мыла их горячей водой, отмывая и грязь, и пережитые страдания.

Нелегкая судьба выпала и на долю Александры Львовны. Не успела она насладиться материнской радостью от встречи со своими живыми детьми, которых спасли от неминуемого расстрела и вывезли из-под самого строгого полицейского надзора, как на нее нежданно свалилась новая беда. Пришло известие – небольшая записка, которую свои люди передавали из рук в руки, – что ее муж жив, тяжело ранен и находится в селе под Киевом.