Казаковский, смиряя волнение, сам стоял за рычагом бурового станка, без пиджака, спешно закатив по локоть рукава белоснежной рубахи, и привычно ощущал ладонями дрожание мощной машины, послушной его воле, и труба, очередная «свеча», медленно уходила в глубину, где буровой снаряд, омываемый не водой, а воздухом, обдуваемый сжатой струей, прогрызал, сверлил твердый гранитный пласт. А рядом с Казаковским, взявшись за руки, словно детвора у новогодней елки, радостно приплясывали, двигались вокруг бурового станка счастливые, уставшие, перемазанные машинным маслом и мазутом, в лихо сдвинутых касках, главные виновники торжества – плечистый и рослый бригадир Зуфар Сайфулин, не уступающий ему ни ростом, ни силой сибиряк Николай Кулонин и молдаванин механик Дмитрий Чобан, который по возрасту был старше всех, находящихся на буровой, но огневого молодецкого задора у него хватило бы на многих. Они двигались ритмично, слаженно, притоптывая кирзовыми сапогами, и дружно напевали, повторяя одни и те же слова:

– Ай да мы! Ай да мы!..

И именно в такой радостный момент на буровой раздалась сухая пронзительно-требовательная трель телефонного аппарата. Звонили из поселка. Срочно разыскивали, требовали к проводу начальника экспедиции. Зуфар протянул трубку Казаковскому:

– Вас, Евгений Александрович!

Он взял трубку. Лицо его сразу омрачилось, насупилось. Из поселка сообщали о вспыхнувшей драке между горняками, строителями и канавщиками. Драки были не новостью, они происходили частенько, только о них мало распространялись, молодежь есть молодежь, и обычно «сталкивались» один на один, выясняя свои отношения, и без особого шума, где-нибудь в тайге, в стороне от жилья. В поселке жили и недавно освобожденные по амнистии бывшие власовцы, и всякие прислужники оккупантов. Те тоже иногда пускали в ход свои кулаки, дрались между собой, избивали неугодных и не угодивших им, но после вмешательства руководства экспедиции, примерно наказавшей наиболее ярых зачинщиков, остальные сразу поутихли и присмирели, держали себя в рамках.

В Солнечном не было ни отделения милиции, ни медвытрезвителя, ни камеры предварительного заключения. Почти три тысячи человек прекрасно обходились без этих заведений, хотя в поселке и не вводили сухой закон. В кафе, в которое вечером превращалась столовая, продавали не только обычные напитки, но и самые разнообразные модные коктейли. В магазинах никогда не исчезали шеренги разномастных бутылок, украшенных звездочками, пестрыми медалированными этикетками. Однако пьяных не видели, они на улице не куролесили и не валялись даже в шумные праздничные дни. В поселке строго соблюдали порядок. А каждый провинившийся, в чем бы ни состояла его вина, обязательно держал ответ перед товарищами, перед своим коллективом.

И вдруг – такое! Групповая потасовка. Звонили из парткома, сообщали, что секретарь парткома Воронков, подняв по тревоге коммунистов и комсомольцев, сам возглавил летучий отряд и повел его к общежитиям усмирять неуемно разбушевавшихся пьянчуг и наводить там должный порядок. И что Геннадий Андреевич и сейчас там.

Торжества как не бывало. Телефонный звонок перечеркнул долгожданную радость трудовой победы. Надо было срочно возвращаться в поселок. Казаковский взглянул на членов бригады, как бы спрашивая: кто может ехать со мною? He успел он произнести и слова, как молдаванин Дмитрий Чобан, бывший в недавней молодости, еще до войны, чемпионом королевского флота Румынии, шагнул вперед, изъявляя готовность отправиться в поселок. Рядом с ним встал и Николай Кулонин, парень крепкий и с тяжелыми кулаками, и еще двое буровиков, которые кончали смену. Зуфар ехать не мог, хотя бригадир готов был полететь впереди «газика» на крыльях, опережая Казаковского, и раскидать, расшвырять пьяную тварь, затеявшую глупую и никому не нужную потасовку, бросавшую тень на весь рабочий коллектив экспедиции.

Рано наступившая в здешних краях осенняя ночь была темной и бездонной, как нахлынувшая тревожная забота. Хотелось оттолкнуть рукой от себя подальше навязчивую густую тьму, окутывавшую с ног до головы, закрывшую и горы, и деревья, смешавшую все в единый непросветный клубок. И даже далекий робкий серп месяца, слабо проглядывавший сквозь туманное небо, казался печальным осколком былой недавней радости. И только луч света зажженных автомобильных фар осторожно и цепко рыскал впереди на расстоянии, словно бы ощупывая местность и дорогу, по которой стремительно вниз, петляя на повороте, несся, настырно гудя мотором, видавший виды экспедиционный «газик», которого за его проходимость ласково называли «козлом».

На окраине поселка, где рядами располагались многоместные палатки строителей и канавщиков, стояла обычная для такого позднего часа тишина и темнота. Словно ничего тут и не происходило. Ни одно окно не светилось. Казалось, люди давно спали. Завтра им, как обычно, подниматься с рассветом и работать долгий день. «Газик» медленно катился по улице.

– Притихли, шельмы, – насмешливо сказал Дмитрий Чобан, – затаились на своих койках, попрятались в спальные мешки.

– Дык дело молодое и простецкое, – сказал Степаныч, ведя машину по вытоптанной тропе между палатками, – сами подерутся и сами разберутся.

Вдали, в центре поселка, необычно для ночи ярко светились окна конторы, двигались, мелькали тени. По всей видимости, именно там по горячим следам и происходил разбор чрезвычайного события. И Казаковский, сидевший рядом с шофером, сказал Степанычу:

– В контору!

Около здания конторы, на крыльце и в коридоре толпились возбужденные геологи и рабочие, партийцы и комсомольцы, которые по тревоге явились в партком и вместе с Воронковым приняли участие в усмирении не в меру разбузившихся канавщиков и строителей. Они шумно обсуждали недавнее событие, такое необычное для геологического поселка. Увидев начальника экспедиции, расступились, давая ему пройти в партком.

– Проходите, Евгений Александрович, они там!

– И заводилы и зачинщики!

– Гнать их надо из экспедиции!..

В парткоме было тесно и душно. Здесь, по всей видимости, давно находились и главный геолог, и главный инженер, и председатель профкома, и секретарь комитета комсомола, и главные виновники события: побитые, с синяками, не успевшие умыться, смыть кровь, в порванных рубахах, куртках, канавщики и строители. От них неприятно разило спиртным перегаром. Среди них был и Михмак Кривоносый. Рукав клетчатой ковбойки у него был разодран, обнажал жилистую загорелую руку, под глазом багровел крупный синяк. Недавние яростные противники тихо меж собой переговаривались. Только угрюмо насупившись стоял Молчун. Ему тоже досталось в потасовке – расквасили нос, разбили губу и порвали рубаху, она свисала с его крутых плеч клочьями, обнажая сильную волосатую грудь. Он с такой открытой злой ненавистью посмотрел в спину Казаковского, словно вгонял свой нож промеж лопаток, что тот невольно оглянулся. Но Молчун тут же потупился, отвел глаза. Шмыгая носом, тихо скулил Санька Хомяк, прижимая к обожженному раскаленным маслом лицу мокрый носовой платок. В драке и ему ни за что ни про что намяли бока.