– Пристрелка, – коротко определил отец. – Надо уходить.

Он взял свой потертый портфель и легкую тросточку, стоявшую в углу возле двери, с которой обычно ходил в школу. Женька видел, как он сошел с крыльца и, выйдя из калитки, быстро зашагал по улице. Снаряды уже рвались на гумнах, на огородах, на окраине села. Пронзительно заголосили бабы. Залаяли собаки, тревожно замычали коровы. Мать схватила сестренку и, что-то прокричав Женьке, кинулась на улицу, к погребу. Толпы людей, спасаясь от страшных трескучих хлопков, в панике бежали из села в сторону спасительного леса. А от взрывов в дом вползал незнакомый удушливый запах гари и вони, чем-то похожей на перегоревший чеснок.

Женьку словно цепями приковали к подоконнику, он не двигался с места, чувствуя грудью, как вздрагивали при каждом новом взрыве массивные бревна дома. Перед его глазами, словно в кино, происходили удивительно странные явления: в саду антоновка отряхивала со своих веток недоспелые яблоки; в соседних домах мягко, без звука, выпадали из рам оконные стекла, словно их кто-то выдавливал. А он стоял и, казалось, ждал чего-то самого интересного, которое вот-вот должно произойти…

Обстрел неожиданно кончился, и наступила странная густая тишина, та тишина, которая потом, со временем, станет пугающей, потому что за ней должно что-то начинаться, а что именно, не знаешь. А в тот день, находясь в пустой комнате у окна с выдавленными стеклами, вдыхая едкую тротиловую вонь, Женька вообще еще ничего не знал, кроме самого простого и тревожного: в их село пришла война…

Тишина длилась долго. Казалось, что в селе все вымерло. Даже животные попритихли. Женька успел обойти ближайшие улицы. Безмолвное, словно вымершее, село показалось ему нереальным и чужим, потому что никогда не видел он жилья, брошенного в спешке перепуганными людьми. Он своим мальчишеским разумом еще даже и не представлял, что в мире есть сила, способная заставить взрослых людей бросать нажитое, оставлять родные давно обжитые места.

Только к вечеру тишину начали нарушать обычные звуки. Стали мычать недоеные коровы, кричать некормленые свиньи, блеять овцы. Послышались и человеческие голоса – люди начали вылезать из погребов, возвращаться из леса, где они терпеливо пережидали, отсиживались.

Отец, одетый в военную форму, прискакал верхом на лошади. Его сразу и не узнали. Он приехал всего на несколько минут, попрощаться. Женьке было приятно видеть отца военным, и не просто бойцом, а командиром: у него на петлицах алели три кубика. Женька уже знал воинские знаки различия и сразу же с радостью и гордостью определил: его отец – старший лейтенант!

– Живы, мои родные? – спросил отец и, легко спрыгнув с лошади, словно он постоянно разъезжал верхом в седле, а не преподавал в классе, привязал коня к перилам крыльца. – Все целы?

– Как нас обстреливали, пап! – стал рассказывать Женька. – Окна сами выпадали и антоновка стряхивала с себя яблоки!..

Отец, обняв свою Александру, удалился с ней в дом, что-то быстро говоря ей на ухо. Женька только уловил конец фразы:

– Тебе оставаться никак нельзя…

Прощание было коротким. Казалось, что отец уезжает ненадолго, что скоро вернется и все опять пойдет по-прежнему. Женька не отходил от боевого коня.

Отец вскочил в седло. Мать, держась за стремя, проводила его до ворот. Женька шел с другой стороны и тоже держался за стремя. Иринку отец посадил впереди себя на седло. Она пищала от радости и страха. У ворот он передал дочку матери.

– Ну, мои родные, прощайте! – и, хлестнув коня, помчался по улице.

Мать, прижав к себе Иринку, застыла в раскрытых воротах. Женька хотел было припуститься следом, но почему-то замешкался. И вдруг отец круто повернул коня и поскакал обратно. У дома осадил коня, нагнулся, обнял руками сразу обоих, и свою Александру и дочурку, поцеловал их по очереди, потом наклонился к Женьке, обхватил его рукой, прижался слегка колючей щекою:

– Ты теперь один в доме мужчина, – сказал он сыну. – Береги мать и сестру.

– Ладно, па, – ответил Женька, глотнув противный комок, подступивший к горлу. – Постараюсь. Честное пионерское!..

Отец еще раз посмотрел на свой дом, на двор, на свою семью, на свою красивую жену, на детей, посмотрел долгим тоскливым взглядом, как бы стараясь навсегда запечатлеть их в своей памяти, и тихо произнес, как бы спрашивая свою судьбу:

– Увижу ли я вас еще когда-нибудь?.. – и, увидев в глазах жены слезы, сказал строго, почти приказывая: – Не теряй времени! Собирайся!..

И поскакал, не оглядываясь, словно кого-то догонял или опаздывал.

Сыновьям расставаться с отцами легче, чем с матерями. Отцы сдержаннее, суровее. Они уже были солдатами и знают, что обязанность сыновей – становиться на их место в доме, а потом и самим быть солдатами. Женька только долго стоял у ворот и смотрел в даль улицы, туда, куда ускакал отец. Разве мог Женька тогда подумать, не подумать, а даже предположить, что он в последний раз видит своего отца, что они больше никогда не встретятся в жизни? Посмотреть бы ему на отца повнимательнее, чтобы запомнить каждую черточку, каждую морщинку, движение родных глаз, то спокойно-суровых, то задумчиво-нежных и добрых, да губы его, то суровые, то улыбчивые… Разве мог Женька предположить, что именно с этого момента и придется ему, без нужной отцовской поддержки и отцовского слова, пуститься в свой долгий и нелегкий нескончаемый путь – мерить шагами родную землю, прятаться в лесах и болотах, месить осеннюю хлябь и глотать въедливую знойную пыль, мокнуть под дождем и изнывать от жажды, от голода, питаясь одной прошлогодней мерзлой раскисшей в земле картошкой, замерзать в сугробах и греться у костров, утверждая свое нужное на земле существование и высокое человеческое призвание…

Глотая слезы, мать металась по дому, собирая необходимые вещи. Она укладывала в чемоданы белье, вязала в узлы одеяла и зимнюю одежду. Женька и Иринка помогали ей собираться. Торопились, словно боялись опоздать к отходу поезда. Едва стемнело, как к дому подъехала обыкновенная подвода. Где-то неподалеку за лесом глухо ухало, грохотало, стрекотало, словно одновременно запускали строчить несколько швейных машинок. Незнакомый невысокий мужик с темным, почти кирпичным, лицом сказал, что его прислали «за учителкой».

– У нас мало времени-то, – торопил он, помогая укладывать на подводу вещи. – Надоть поспешать.

Женька сидел на мягком узле рядом с Ириной, прижимая к груди свой ученический ранец, набитый учебниками, любимыми книжками-сказками, тетрадками для рисования, акварельными красками и разными радиодеталями от детекторного приемника. Мужик натягивал вожжи, ухал, свистел, нахлестывал кнутом коней, и те, высекая подковами копыт искры из булыжников мостовой, мчались в надвигающуюся темноту ночи, увозили учительскую семью из родного села в тревожную неизвестность.

Линия фронта, прокатившись огненным смерчем, ушла далеко на восток, а здесь, на оккупированной белорусской земле, гитлеровцы наводили «новый порядок». Приказ комендатуры, расклеенный на заборах и столбах, напечатанный на русском и немецком языках, был сух и суров: всем жителям вернуться в свои дома, к месту постоянной прописки, за невыполнение – расстрел.