Парень хватает ртом холод, пытается думать. Десять… восемь секунд на ответ дать можно. Раз, два…

«Назад, – внезапно требует с церковного двора горн, – под знамя».

Ветра нет, но нет и шума. Ледяной вечер подхватывает кавалерийский сигнал, подбрасывает к еще бледной луне.

Китовники переглядываются, они смотрят человеческими глазами и не хотят драки. Офицер подбирает поводья, сейчас повернет.

– Стоять, капитан! И запоминать. Я, Руперт фок Фельсенбург, за сегодняшнее спрошу. Не с вас, вы просто ждали, – с вашего фок Гетца и с не вашего фок Ило. Господа командующие могут считать себя вызванными и не могут увильнуть, если, разумеется, считают себя варитами. Вот теперь проваливайте!

Капитан, вряд ли соображая, что творит, отдает честь полковнику и разворачивает коня. Горн все еще надрывается, созывая тех, кто слышит. Громко, неистово ржет, будто проклинает, Морок… Ты кричать не вправе, конь это сделал за тебя, а теперь расцепить руки и поднять трубу. Рейтары давно втянулись во двор, не закрыв ворот, – и теперь там какая-то суета… Судя по тому, как взблескивают на замахах клинки, кровавая. Но если наших уже убили, кого рубят сейчас?

4

Последнюю свою шутку дурного тона Лионель помнил отлично. Дело было у Анри-Гийома, упивавшегося своей верностью королеве, пусть вдовствующей и по сути низложенной, герцога это лишь распаляло. Посетителей замка встречал портрет августейшей четы во всем блеске профуканного величия; во избежание ссор это принималось как данность, благо Алису держали во дворце и выводили на обязательные церемонии. Подлинные правители Талига считали возню с королевой-матерью примирением, наследник Савиньяков не считал никак, его просто взбесило отсутствие в парадных залах Старой Эпинэ маршалов Шарля и Рене. Ночью венценосные супруги были отделаны в лучших лаикских традициях.

Хозяин на гостей не подумал и сразу взялся за внуков, отчего Ли почувствовал себя свиньей. Он бы признался, если б не мать. «Рыцарю чужой гусыни полезно усомниться в безмозглой покорности домочадцев, – отрезала она, – но ты, дитя мое, удручаешь. Где изящество? Где неповторимость? Изволь впредь выражать свое мнение так, чтобы его никто не присвоил и никто не подделал». Ли изволил, но сегодня манерами пришлось пожертвовать, он не для того резанул многострадальную руку, чтобы отступить перед вылизанной до сияния лестницей. Проныра, кажется, думала так же. Кобыле не терпелось познакомиться с апартаментами Повелителей Молний, и Лионель послал варастийскую красотку наверх. Звякнула, высекая искру, подкова, запахло гарью, лошадь уверенно взбиралась по белым ступеням, и ступеней этих было куда больше, чем в любом из известных Савиньяку дворцов.

Кобыла бодро цокала по мрамору, ловили солнце развешенные по стенам трофеи, а впереди важно золотилась тяжеленная рама с кем-то героическим в реющем алом плаще. Ни сырости, ни плесени, ни гнусных картин… Очень может быть, что из-за Проныры, опередившей кошку, изо всех сил цеплявшуюся за куртку Вальдеса. И раньше умудрявшаяся открывать дверь конюшни варастийка зачуяла что-то любопытное и, напрочь губя снежную девственность, потопала прямиком к Ли. То, что она срывает бергерский ритуал, Проныра не знала; впрочем, лошадь можно было водворить в денник, а кошку бросить по другую сторону дорожки. Савиньяк так бы и поступил, собирайся он брататься с Ротгером всерьез, но маршал искал дорогу в закат, а закат, осень, молнии и коней древние отдавали одному богу. Или демону.

Вскочив на неоседланную кобылу, Савиньяк проехался притихшим двором, воскрешая в памяти черно-красные тени самого безумного из своих закатов. Ненужная кошка перебралась на плечо альмиранте, в голове забился знакомый мотив с новыми словами.

– «С белым снегом смешается кровь, – протянул адмирал, – с белым снегом…»

– Примерно, – не стал вдаваться в подробности Ли, хватая руками поющий холод. – Отойди, не нужно смешивать следы.

Вальдес зыркнул не хуже злящегося Моро, но отступил. Сегодня он был маяком, а Ли кораблем, который будет плыть, пока не ополовинятся водяные бочки, а потом повернет, то есть попробует повернуть, хотя сперва нужно уйти, и это Савиньяку удалось. В целом расчет оказался верным, только с местом он промахнулся: собирался в зимнюю Лаик, угодил в осеннюю Эпинэ, причем верхом и сразу во дворец, на разросшуюся от былых триумфов лестницу.

– Ты где? – весело спросило истрепанное знамя с молнией.

– Кажется, в Старой Эпинэ, – не стал скрытничать Ли. – Который час?

Все шло, как задумано: один пробивался незнамо куда, другой со стилетом и эсперой прикрывал.

– Успеваем пока, – заверила реликвия и замолчала. Штандарты Двадцатилетней и увитые орденскими лентами шпаги остались далеко внизу, рыцарские мечи и щиты с грубыми рисунками тоже закончились, уступив место гребенчатым шлемам. Конца антикам было не видать: Золотая Анаксия украшала сей мир дольше империй и королевств, даже вместе взятых. Монотонность начинала раздражать, и, поравнявшись с чем-то приглянувшимся ему копьем, Савиньяк спешился. Результат сказался немедленно – солнце погасло, а лестница утратила парадную бесконечность. Внизу темнел памятный с детства вестибюль, вверху, совсем рядом, красовался возрожденный портрет. Отнюдь не великий Франциск в черно-белом и Алиса в голубом величаво и глупо таращились на гостя, а за их спинами горела Тарника. То крыло, которое предпочитали уже Фердинанд с Катариной…

Оставшиеся до величеств ступени Лионель преодолел неспешно, ведя Проныру в поводу. Старую Эпинэ он знал, хоть и хуже, чем Гайярэ. Самым разумным казалось начать обход замка с башни, где Ойген обнаружил вернувшегося наследника и умирающую хозяйку, а закончить в усыпальнице возле гробницы Левия. Смущала лошадь, протащить которую крутой винтовой лестницей, даже угодив в морок, представлялось затруднительным. Оставить бродить по залам? Прогнать? Вывести в парк, если такое возможно? И чем это обернется для всей затеи? Раз уж ты, наплевав на бергерские традиции, променял кошачий след на конский, выжми из этого все, что можно и нельзя…

– Многовато кровушки, – буркнул незримый Ротгер. – Сам вернешься?

– Позже, – откликнулся Лионель, поднося к глазам руку, на ней белели полоски шрамов; крови не было, то есть не было здесь.

В лицо дохну́ло горелым – в картине жгли мясо, причем наполовину загороженный Алисой дымный пейзаж успел измениться, теперь горела не Тарника, а какая-то церковь. По закатному небу гарцевали дымные всадники, между ними носилось воронье…

Проныра за спиной хрюкнула и попыталась положить голову на плечо, от чего мир немедленно похорошел. Дымные всадники на полотне стали прозрачней, небо – светлее, и это при том, что располыхалось не на шутку! Шитая золотом Алисина голубизна в закатных отсветах полиловела, по щеке королевы катилась тяжелая слеза, а король сгинул, позволив разглядеть пыльную дорогу и на ней двоих. Кажется, военных, кажется, талигойских.

Брякнули удила – Проныра замотала головой, рвущаяся с картины вонь ей не нравилась, и немудрено. Там жгли не только мясо, но и волосы, перья, шерсть, конские гривы. И порох. Там воевали…