Ирис осторожно поднялась и, поколебавшись, тронула его за плечо.

— Пойдёмте, эфенди, — сказала несмело шёпотом. — Вы просили вас перевести…

— Да-да, — очнувшись от дремоты, пробормотал лекарь. Тяжело поднялся. Опираясь на плечо юной супруги, добрался до широкой тахты и вытянулся на ней с наслаждением.

— Славно…

Ирис заботливо его прикрыла, подложила под голову ещё одну подушку, собиралась было снять домашнюю шапочку — но передумала: вдруг надует? Перед ночными сквозняками может оказаться бессилен даже прославленный лекарь! Загасила свечи в канделябре на столе, оставив вместо них лишь масляную лампу, огонёк которой прикрывался стеклянной колбой, чтобы не наделать пожара. Вздохнула… и перед тем, как уйти, бережно поцеловала пожилого супруга в щёку.

…Али Мустафа, давно уже наблюдавший за «тёткой» из самого дальнего, затенённого книжным шкафом угла, смущённо отвёл глаза.

Он забрёл сюда, зная о частых бессонницах дяди, в надежде облегчить душу. Так ли нужна была, на самом деле, ампутация, из-за которой до сих пор франк Филипп косился на агу, как на злейшего врага? Но Мустафа насмотрелся на гангренозные раны после боёв, и не единожды был свидетелем, как промедление и жалость приводили к тому, что конечность, поражённая чёрной напастью, мало того, что отгнивала — но заражала всё тело, и тут уже ничто не могло спасти: воин погибал в страшных мучениях. Хорошо, если в полковом лазарете хватало маковой настойки — облегчить ему переход в мир иной…

Прав он был или неправ? Мёртвая плоть на искалеченной руке, почерневшая, но сухая, сперва вела себя спокойно. Галл только жаловался, что совсем не чувствует оставшихся пальцев, которые были черны, как у египетских мумий, ещё с той поры, когда они нашли его в одном из кочующих племён. Но после пяти дней плаванья сухая кисть вдруг стала отмокать и гнить — то ли из-за влажного морского воздуха, то ли… Да шайтан её знает, отчего, но двух дней хватило, чтобы отвратительная живая гниль почти добралась до запястья… И Али Мустафа принял решение — рубить!

Даже галл его понял и одобрил. Лучше потерять кисть, чем всю руку, а то и жизнь. А вот франк Филипп, наверное, не понял…

Оттого-то и решился племянник побеспокоить дядюшку.

Но увидел, как вокруг усталого табиба суетится рыжая пигалица — и отступил в тень.

Грешным делом, даже возмутился — надо же, как разыгрывает сердобольность! Сама ведь наверняка ждёт — не дождётся, когда старик отойдёт в райские кущи, чтобы оставить её свободной и богатой вдовушкой. Хотел уличить и притворстве, чтобы уколоть при случае, цыкнуть — мол, не смей старика обижать!

… Потёр заросший подбородок. Мимоходом подумал, что давно не правил бороду, кололась…

Вот оно как, оказывается.

А ведь так искусно притворяться у соплюхи не получится. Слишком бесхитростна. Неужели и впрямь — и любит, и уважает старца?

Ну, живи тогда спокойно, рыжая… Не потревожу. Был бы тебе дорог этот галл, про которого мне многое порассказали — ты бы сейчас не над дядей квохтала, а над ним. Впрочем, не мешает проверить.

… Огюст Бомарше, закутанный так, что наружу из-под одеял торчал лишь нос, да ещё забинтованная культя, спал сном младенца. На кушетке неподалёку дремал один из учеников табиба, чтобы, в случае чего, помочь, успокоить, даль лекарство… С превеликим облегчением ага понял: тётка здесь не появлялась.

И не появится.

С чувством выполненного долга вернулся, наконец, в свою комнату. Но войти не успел. Едва коснулся ручек двустворчатой двери, как за спиной вырос тёмный силуэт. Лишь хладнокровие, выработанное с годами, удержало Али Мустафу от того, чтобы выхватить кинжал.

— Не подкрадывайся, — прошипел. — В следующий раз не пожалею.

Али наклонил голову.

— Слушаюсь, господин ага. Привычка.

— Ты тут зачем?

Молча нубиец передал ему свиток, от которого пахнуло знакомыми духами. Не дожидаясь команды, подал лампу, чтобы мужчина смог прочитать послание.

«О, мой лев!» — мурлыкнули строки затейливой вязи.

Сердце военачальника ёкнуло, будто вот-вот предстояло спрыгнуть в горную расщелину.

«О, мой лев!

Я помню свои обещания.

Завтра жду сваху.

Тебя — жду сейчас».

Али Мустафа вздохнул полной грудью, чувствуя, как на лице расплывается глупейшая улыбка.

Нубиец потянул у него из руки лампу.

— Я провожу. Лошади готовы.

— Веди! — рыкнул ага.

Будто не было позади утомительного плаванья и рысканий в пустыне, морской качки и нескольких штормов, стонов раненого и ревнивых дум вдали от Луноликой — откуда только силы взялись! Сердце неслось к ней, он — за сердцем, а за ним — раскинув крылья и смеясь неслышно, парила та, что на всех языках мира называлась одинаково — Любовью.

* * *

— Ma petite Kekem, est-ce vous?

Улыбнувшись, Огюст Бомарше перевёл взгляд на подскочившего к его кровати соотечественника, изрядно взволнованного. Неудивительно. Вместо намеченных двух суток маленький галл проспал все пять! Было от чего сходить с ума. Хоть Аслан-бей и заверял, что в подобном сне, в данном случае, нет ничего ненормального, что организм, измученный длительной болью, сам себе отвоевал несколько дней полного покоя — франки не находили себе места. Да и не только они. Из ТопКапы дважды в день запрашивали отчёт о состоянии чудом спасённого консула Александрии. Во франкское посольство пришла депеша от самого короля Генриха — с требованием подробного рассказа о судьбе его подданного, а также радостным известием о рождении у оного дочери, а в придачу — довольно крупная сумма, воплощённая в золотых монетах с профилем самого Его Величества. Мало того, послание от монарха доставил медикус герцога Эстрейского, молодой человек весьма приятной наружности, дерзкий, гневливый, но, очевидно, несмотря на совсем юные лета, знающий толк в своём деле, ибо перед тем, как в свою очередь осмотреть Бомарше, долго беседовал на латыни и франкском наречии с уважаемым Аслан-беем, и, судя по всему, с профессиональной стороны показал себя блестяще.

Но главное — с появлением этого молодого человека заметно оживился и помолодел сам табиб. Они подолгу беседовали с гостем в библиотеке — и всё не могли наговориться. Поскольку приезжий докторус Поль был иноверцем, Ирис при общении с ним могла не скрывать лица, а значит, доступ в библиотеку ей дозволялся. Чем она и пользовалась, занося беседующим то кувшинчик шербета, то чай, то душистый кофе… Впрочем, кофе гостю не особо пришёлся по вкусу; избегал он и общества кальяна, а вот до сладостей оказался большой охотник. Раскусив эту его слабость, и, по своему обыкновению, благоволя к молоденьким юношам — «совсем ещё отрокам, молоко на губах не обсохло, а уехал от отца-матери за море, на чужбину…» — кухарка Фериде нет-нет, да и отправляла вслед докторусу, когда он уходил в посольство, свёртки с домашней халвой, рахат-лукумом и чак-чаком…