И почему-то из всех появляющихся в доме франков только к этому благоволил Кизилка. Вплоть до того, что бесцеремонно проникал в библиотеку, вспрыгивал медикусу на колени и, утоптавшись, спокойно засыпал. И не изгонялся, нет, напротив, гладился тонкими, почти женскими, пальцами, чесался за ушком…

На третий день визитов доктора Поля беседы с табибом велись уже на османском наречии — сперва на ломаном, но улучшающимся с каждой минутой. У франка была удивительная память. Абсолютная, как сообщил табиб, поглядывая на собеседника с нескрываемым удовольствием. Они обсуждали труды врачевателей, современных и древних, и, оставаясь незамеченной в углу библиотеки, Ирис, хоть и не понимала большую часть сказанного, с благоговением прислушивалась к разговору двух мудрецов, один из которых был ненамного старше её самой, но знал невообразимо больше.

Из этих-то бесед она и узнала, что, по рассказам де Камилле, Огюст Бомарше мало что помнил из произошедшего с ним в Александрии. Он пришёл в себя уже в пустыне, в шатре бедуинов, и первое, что осознал — дёргающую боль в руке. С тех пор эта боль оставляла его лишь ненадолго — пока действовала настойка опия, принятая перед ампутацией кисти, после чего — вгрызлась с новой силой…

Он неплохо знал разговорный арабский, а потом, позже, обнаружил, что говорит и на другом языке, и точно знал, что это язык — франкский, но, заговори он на нём — здесь его никто не поймёт… Когда однажды в селение кочевников забрели торговцы и принялись расхваливать свои товары на нескольких наречиях — без труда вдруг выделил из них османское. Память возвращалась неохотно, по каплям. Редко когда знание приходило безо всякой на то причины, как бы ниоткуда; чаще всего требовался толчок извне. Видел верблюда — знал, что это верблюд. Видел кремневый пистолет у хозяина шатра, уж невесть как сюда попавший — понимал, что это оружие, из него стреляют круглыми пулями, а там — по цепочке вытягивалось из забытья, что есть на свете и мушкеты, и ружья… но где и для чего они существуют?

Его искалеченную руку несколько раз заговаривал местный знахарь. Чародействовать и окуривать рану вонючим дымом Бомарше позволял, однажды пережив подобную процедуру и убедившись в её пользе: на какое-то время боль притуплялась, а с рубцов спадало покраснение. Но вот нанесению мази из старой паутины, пепла, пороха и слюны — воспротивился. Чутьё подсказывало, что от подобной дряни добра не жди.

Пытаясь в с п о м н и т ь, он подолгу, иногда часами, сидел в одиночестве — благо, никто не беспокоил, — бормоча слова на родном языке и радостно вскрикивая, когда из тумана, почти ощутимого, выплывали вдруг знакомые образы, понятия… Но чаще стонал от разочарования, не успевая порой осознать, что же всё-таки видел. Оттого-то местные и считали его помешанным, блаженным, и из жалости не гнали, а подкармливали, даже соорудили небольшую палатку, чтобы он и под ногами не путался, и не остался под открытым небом. Потом… потом они полюбили его мелодичные франкские песни — и он подолгу распевал у костра, понимая, что, увы, ничем иным не может расплатиться с этими добрыми людьми, в сущности, спасшими его от смерти.

Они дали ему кров, коптящий очаг и несколько ветхих одеял, кишащих насекомыми, но спасающих от жуткого пустынного ночного холода. Женщины посылали ему через детей молоко и крупитчатый молодой овечий сыр, и вчерашние лепёшки, мужчины жертвовали хороший кус от каждого зажаренного барашка. По ночам он глядел на чужие звёзды, на Крест — который, он точно помнил, прозывался Южным, слушал подвывание ветра в барханах — и тосковал.

Конечно, он тяготился такой жизнью. И всё выжидал удобного случая, чтобы покинуть гостеприимный оазис — с проходящим ли мимо караваном, с овцеводами, которые рано или поздно погонят часть баранов на продажу в ближайший город, а до него было… чуть больше пяти фарсахов, как говаривали местные, но он не знал — много это или мало? Сколько в фарсахе миль или лье? И поэтому, когда однажды вечером услышал бубенцы подъезжающего к селению каравана — решился напроситься с ним в дорогу.

Чтобы не казаться слишком назойливым, он дождался, когда караванщики разместятся вокруг озера на постой, разожгут костры, водрузят котлы с едой, заговорят с бедуинами, подошедшими предложить на продажу ягнят… Поглядывал на проезжих издалека, и всё прикидывал: рано? Пора? Как вдруг, к его удивлению, один из местных махнул рукой в его — его! — сторону, а от группы приезжих отделились две фигуры и двинулись прямо к нему.

Он тогда отчего-то страшно разволновался.

«Меня нашли!» — промелькнула суматошная мысль. «Неужели меня нашли?»

Ему, конечно, приходило иногда в голову что у него, такого чокнутого и беспамятного, возможно есть кто-то ещё — отец и мать, родня, друзья… Семья… Но видения, иногда мелькавшие вослед этим надеждам, настолько не соответствовали окружающей действительности, что проще было счесть их снами-обманками, нежели чем-то реальным. Со временем он так и внушил себе, что один на этом свете и никому не нужен. Но сейчас, при виде целеустремлённо шагающих мужчин с ятаганами за кушаками у него ёкнуло в груди.

Однако может всё куда проще? Им просто нужен… погонщик, слуга… или, чего доброго, селенье решило продать его как раба. Нужно было готовиться ко всему. Поэтому он решительно сжал здоровой рукой посох, а покалеченную спрятал за спину, чтобы не обнаруживать так уж сразу свою немощность. Пусть лучше думают, что он прячет нож, например.

…И отшатнулся, когда один из незнакомцев рванулся к нему.

— Dur! onu korkutuyorsun! — рявкнул второй, смуглый чернобородый великан. «Стой! Ты его пугаешь!» — вот что это означало. И выкрик этот был не на местном наречии, а на другом, тоже известном потерянному в песках человеку. На османском.

— Mais c'est… c'en est un! — растерянно пробормотал второй, светлокожий, отступая. «Но ведь это… это он!» — Огюст! Ты меня не узнаешь?

В голове у несчастного словно взорвалась сотня пушечных ядер.

— Огюст… — невольно оттирая со лба увечной кистью проступивший пот, пробормотал он на языке, который считал родным. — Огюст Бомарше к вашим услугам, суда…

У него перехватило горло.

— Филипп… — просипел невнятно. — Неужели это ты?

Знания хлынули с мощью океанского прибоя и едва не погребли под собой. Внезапно обессилев, припомнив, наконец, своё имя, Огюст Бомарше опустился на горячий песок и какое-то время не мог понять, что именно ему взволнованно твердит Филипп де Камилле, давнишний друг, с которым они не единожды плечом к плечу сражались в бескровных дипломатических войнах. Сейчас он просто наслаждался сладостным звучанием франкской речи, рычащим грассированием, торопливой скороговоркой, рассыпающейся порой горошком, порой тянущейся музыкальными созвучьями с ударением на последних слогах, наслаждался… Ему были рады. За него тревожились. Его и впрямь нашли.

Теперь он мог без колебаний сказать, кто он и откуда, с какой целью появился в Александрии, перечислить земляков из франкского посольства в Константинополе, большинство своих важных встреч и деяний на османской земле. Наверное, это было чересчур мало по сравнению с прожитой жизнью, в основном всё ещё погружённой в туман забытья, но всё-таки много с учётом тех крох, над которыми он не так давно трясся, боясь, что утратит последнее.