не дает организованным обществам исправить отношения с планетой. Помешательство на словесных системах-идолах не дает индивидуумам исправить отношения с изначальным Фактом. Гоняясь за «остальным», мы теряем не только это «остальное», но и Царство Божие, и землю, на которую оно должно прийти.

Определенные предположения, которым Сюрена учили как догмам, свели беднягу с ума, ибо создали предпосылки для страха и отчаяния. К счастью, были и другие предположения – более вдохновляющие и столь же догматичные.

12 октября 1655 года (Сюрен к тому времени возвратился в коллеж в Бордо) к нему пришел один из отцов-иезуитов, чтобы выслушать Сюренову исповедь и подготовить его к причастию. Единственным серьезным грехом, в коем больной мог обвинить себя, оказалось недостаточно порочное поведение. Ведь, поскольку Господь проклял Сюрена, было бы только правильно до конца бренного существования погрязать в пороках; Сюрен же, нарушая Господнюю волю, жил праведником. «Предположение, будто христианину следует сокрушаться о своем благочестии, вероятно, покажется читателю странным; таковым оно кажется ныне и мне». Эти слова написаны в 1663 году. В 1655-м Сюрен все еще считал обязанностью пропащей души вершить зло. Но, вопреки такой обязанности, он никак не мог переступить через свои моральные устои и содеять хоть что-нибудь дурное – потому и считал себя грешником, ничуть не уступающим хладнокровному убийце. В этом-то грехе Сюрен и исповедовался «не как человек земной, для коего еще есть надежда, но как проклятый, коему не спастись». Духовник, оказавшийся добрым и здравомыслящим, и вдобавок хорошо осведомленный о Сюреновой слабости насчет преувеличений, заверил беднягу: пусть он сам и не слишком тяготеет к подобным вещам, но знает по наитию: все будет хорошо. «Ты поймешь свое заблуждение, сможешь думать и действовать, как другие люди, и почиешь в мире». Слова произвели должный эффект, и с того момента удушающий туман вокруг Сюреновой головы начал рассеиваться. Господь, оказывается, его не отверг; для него жива надежда – на исцеление в земном мире, на спасение в мире загробном.

Надежда запустила процесс выздоровления. Один за другим исчезали симптомы физической немощи, ослабил хватку паралич. Первой вернулась способность писать. Однажды, в 1657 году, через восемнадцать лет неграмотности, вызванной психическим состоянием, Сюрен взял перо и заполнил мыслями о духовной жизни целых три страницы. Получились настоящие каракули, «будто вовсе не человеческая рука их выводила»; но Сюрен не огорчился. Главное, что рука снова слушалась разума, пусть и с неохотой.

Через три года Сюрен обрел способность передвигаться на своих ногах. Вот как это случилось. Сюрен жил в деревне, в доме друга. Поначалу из спальни в столовую и обратно его носили двое слуг, «ибо я не мог сделать ни шагу без ужасной боли. Причем боль была не паралитического свойства; она отдавалась в животе, вызывала спазмы и одновременно – бурю в кишках». Но 27 октября 1660 года к Сюрену приехал родственник. Когда он засобирался обратно, Сюрен нечеловеческим усилием поднял себя с места и вымучил несколько шагов до порога, желая учтиво проводить своего посетителя. Тот откланялся, а Сюрен остался стоять, глядеть на сад, где «все растения вдруг предстали мне очень четко и ясно, так, как в течение пятнадцати лет я не был способен воспринимать их, пораженный немощью нервов». Ощущая вместо привычной боли «некое удовольствие», Сюрен преодолел пять-шесть ступеней и очутился непосредственно в саду – где задержался. Он взирал на живую изгородь – на переплетение черных веток и глянцевую зелень густой листвы; на лужайку, на кусты ромашковых астр, что всегда расцветают к Михайлову дню, на аллею грабов. А вдали невысокие холмы на фоне бледного неба отливали лисьей медью, и солнечный свет был почти как серебро. Ни ветерка, тишина прямо-таки хрустальная. И это живое чудо падающих листьев и четких контуров; чудо бесконечного множества и единства, убегающего времени и присутствия вечности.

Назавтра Сюрен снова рискнул вступить во вселенную, почти им забытую; на третий день он добрался до самого колодца – и не ощутил желания броситься в этот колодец. Сюрен даже покинул пределы сада; шурша сухой листвой, утопая в ней по щиколотку, он долго бродил в роще, что начиналась сразу за оградой. Исцеление наступило.

Неприятие внешнего мира Сюрен называет «немощью нервов». Но эта немощь никогда не мешала ему концентрировать внимание на теологических понятиях и фантазиях, выраставших из этих понятий. По сути, это была одержимость образами и абстракциями, которые отрезали Сюрена от мира природы со столь катастрофичными последствиями. Задолго до болезни Сюрен сам себя загнал в мир, где слова и реакции на слова были важнее предметов и жизней. С утонченным безумием человека, который упивается верой ради веры, Лалеман учил: «Не следует дивиться ничему на сей земле, кроме Святого таинства. Если бы Господь мог дивиться, Он дивился бы лишь сему, да еще таинству Воскресения… После Воскресения не до́лжно дивиться». Не видя данного Господом мира, не дивясь ему, Сюрен всего-навсего поступал, как велел ему учитель. Надеясь заслужить Царство Божие, игнорировал земные дары. Однако высшего Дара не получишь, отказываясь от промежуточных даров. Царство Божие придет на землю – но будет вовсе не таким, каким мерещится человеку, воля которого искорежена эгоистичными стремлениями и отторжениями жизни, разум которого изувечен готовенькими формулировками.

Как теолог, убежденный в обреченности греховного мира, Сюрен соглашался с Лалеманом; он так же считал, будто в природе нечему дивиться, да и смотреть-то особо не на что. Но теория шла вразрез с новым опытом. «Порой, – пишет Сюрен в „Духовном катехизисе”, – Святой Дух просветляет душу постепенно, и тогда Он пользуется преимуществом всех средств, кои может воспринимать человек; животные, деревья, цветы, все творения способствуют обучению души великим истинам, тайно внушают ей, как угодить Господу». А вот еще пассаж на тему: «В цветке, в малой козявке Господь являет душам все сокровища Своей мудрости и доброты; и более ничего не нужно, чтобы души воспылали любовью к Нему». Повествуя непосредственно о себе, Сюрен отмечает: «Во множестве случаев моя душа бывала одарена сиими состояниями восторга; тогда солнечный свет делался много ярче, нежели обычно, и в то же время не был слепящим – но мягким и приятным глазу, словно исходил от другого природного светила. Однажды, в таком состоянии, я вышел в коллежский сад в Бордо; и так велик был свет, что я прогуливался словно в Раю». Краски были «интенсивны и естественны», силуэты казались отчетливее, чем всегда. Спонтанно, как бы по благословенной случайности, Сюрен вступил в бесконечный и вечный мир, где мы оказались бы, будь «двери восприятия чисты», как писал Блейк в поэме «Бракосочетание