сообщил ему, «что король Георг, согласно с мнением своих министров, предлагает императору и императрице убежище на британской территории». Итак, англичане вроде бы и согласились, однако сразу же начали выдвигать условия, причем не совсем понятные. Взять хотя бы эту фразу: «…он [король. — С. Т.] отказывается обеспечить их неприкосновенность, но выражает надежду видеть их в Англии до конца войны»[922]. В Лондоне всячески избегали какой-либо конкретики. Такая вот двусмысленная телеграмма, полная намеков и недоговоренностей, пришла Бьюкенену. Возможно, именно это обстоятельство заставило Милюкова с грустью заявить: «Увы! Я боюсь, что слишком поздно».

Ни телеграмма, ни протокол того памятного совещания мне, естественно, недоступны. Но совершенно очевидно, что Ллойд-Джордж пытается всячески отмыться от обвинений в причастности к смерти царской семьи. Хотя и отмечает, вспоминая о тех событиях: «Нет более болезненной и тяжелой проблемы для человека, как решить, что делать с хорошим другом, который попал в сложную ситуацию из-за обстоятельств, которые затрагивали их обоих. Если ты не встаешь рядом с ним, то ощущаешь, что оставляешь один на один верного друга с его бедой. Если же ты идешь с ним, то все, что тебе остается после, — неизбежный проигрыш. К счастью, этот вопрос не возникал: царь уже отрекся. Так что вопрос о персональной нелояльности к тому, кто верно стоял за дело союзников и в хорошие, и в тяжелые времена, больше не существовал»[923].

Джордж Бьюкенен. [Из открытых источников]

Естественно, в воздухе повисает вопрос: «к счастью» для кого? Судя по всему, всего британского правящего класса. Но в первую очередь Георга V, крайне неуверенного в прочности собственного положения. Ведь война шла третий год, «боевые потери исчислялись миллионами, цеппелины совершали налеты на Лондон, не было видно и признаков давно обещанной победы, а людям был необходим тот, на кого можно было бы возложить вину за все происходящее». И, как подчеркивает Брайан Хой, самым подходящим для этого казался король, «ведь это он вел нацию против врага… а каждый человек знал, что в его жилах текла немецкая кровь»[924]. И, конечно, дабы решиться в подобной ситуации предоставить убежище свергнутому родственнику, крайне непопулярному в собственной стране, к тому же с супругой-немкой, Георгу V потребовалось бы немалое личное мужество, которым он, увы, определенно не обладал. Волю короля парализовал элементарный страх. Инстинкт самосохранения оказался сильнее родственных чувств. И здесь уже не находилось места угрызениям совести. Но только ли в этом состояли причины подобного поведения монарха?

Британская политическая элита, в один день утратившая веру в готовность еще вчера верного союзника поддерживать столь огромный фронт, впала в состояние шока. Ее охватил ужас ожидания, что в один миг могут высвободиться огромные силы противника. Что бы ни говорили в Лондоне, а речь идет об элементарном животном страхе. Это хорошо понимали в Берлине, в первую очередь генерал Людендорф, который не постеснялся прямо признать, что революция в России «принесла значительное облегчение нам в той сверхтяжелой ситуации, в которую мы были поставлены»[925]. Честно, по-солдатски, хотя и враг.

Но в Форин-офисе, по-видимому, решили подстраховаться на будущее и 23 марта 1917 г. направили Бьюкенену еще одно указание: «Вам следует незамедлительно и настоятельно потребовать от российского правительства предоставить, как можно скорее, совершенно безопасный проезд всей императорской семьи до Порта Романов [Мурманск]… Мы полностью возлагаем на правительство России ответственность за обеспечение личной безопасности его величества и членов его семьи»[926].

Итак, теперь у Лондона на всякий случай имелись два исторических документа, которые подходили под любую ситуацию при необходимости оправдать в будущем свое бездействие относительно спасения царской семьи. Теперь вся ответственность лежала на новой власти в Петрограде.

Как ни странно, но, полагаю, в возможность чудесного спасения царской семьи всерьез поверил и валютный рынок. В январе 1917 г. курс рубля на Лондонской бирже держался на уровне 16,5 руб. за 1 ф. ст. К концу года он упал до 36,5 руб. за 1 фунт. Следует признать, весьма умеренно, если учесть, что страна прошла через крушение монархии, две революции и находилась в состоянии войны[927].

А 24 марта 1917 г. государства Антанты официально признали Временное правительство России. И вопрос дальнейшей судьбы царской семьи как бы утратил свою актуальность для обеих сторон. В России существовало законное правительство, которое за все отвечало, а Лондону только оставалось спокойно ждать его реакции. Петроградской компании также теперь можно было не особенно торопиться, ведь ее легитимность нахождения у власти и так все уже признали.

Очевидно, и Ллойд-Джордж, несмотря на весь свой цинизм, чувствовал за собой вину в том, что предал верного союзника в тяжелый для того момент. Конечно, он никогда об этом прямо не говорил.

В тот же день (24 марта 1917 г.) Ллойд-Джордж направил премьер-министру новой России князю Львову, как он скромно отмечает, «следующее послание». «Мы верим, — говорилось в нем, — что посредством революции русский народ поставил свою судьбу на твердое основание свободы». Но главной идеей выступала необходимость продолжения, как и при власти императора, совместной борьбы с Германией[928].

Подобный утилитарный подход активно поддерживала даже консервативная британская пресса. «Народы Британской империи, — утверждала 26 марта лондонская „Таймс“, — никогда не рассматривали союз с Россией как личный союз с царем. Они… считали, что союз заключен с русским народом»[929]. Что и говорить, круто завернуто. Любопытно, кто спрашивал народы в империи, и какое право голоса они имели во внешней политике монархии?

Как отмечает Гарольд Николсон, даже король Георг V впоследствии нашел, что текст послания Ллойд-Джорджа «слегка перебарщивает». Особенно уязвило короля, жаловался Стамфордхем, слово «революция», которое премьер несколько раз употребил в телеграмме, что, по мнению личного секретаря короля, звучало диссонансом в послании монархического правительства. Однако, подчеркивает Кеннет Роуз, «последнее слово, как всегда, осталось за премьер-министром». В ответ Ллойд-Джордж только и «заметил с изрядной долей юмора, что нынешняя британская монархия основана в результате революции. А этого факта Стамфордхем никак не мог отрицать»[930]. Но это, понятное дело, были разные революции. В общем, вы понимаете — это другое…

Ну, а британский посол в Петрограде с готовностью доложил в Лондон Артуру Бальфуру: «Послание главы правительства, направленное вами премьер-министру России, произвело чрезвычайно благоприятное впечатление и упоминание в нем о царе не создало никаких проблем»[931].

Но, как заметил сам премьер, его телеграмма в Петроград «в значительной мере»[932] редактировалась российским временным поверенным в делах Константином Набоковым[933], который в январе 1917 г. сменил внезапно умершего посла