Она просто исчезла, заболела, умерла, все остальные дети тоже мешали, то же отвлекали от херувимчика, но Она, противная девчонка, была просто божьим наказанием, так всегда в жизни, рядом с ангелочком, должно быть такое дьявольское порождение. А Она, это божье наказание, это дьявольское порождение, постоянно приставала к воспитательнице с вопросами, – святая невинность – а можно здесь сесть, а можно здесь встать, а можно это взять, а можно это положить на место, а можно – самое кощунственное – можно я сяду рядом херувимчиком.

Сначала всё происходило по простодушию, ребёнок и есть ребёнок, но с какого-то момента в ней проснулся дьяволёнок, тот, который была запрятан в её теле, и этот дьяволёнок стал руководить её словами и поступками, и с этого момента от её простодушия не осталось и следа.

Вот тогда, и началась её Судьба, её одиссея[459], которой не избежать, так и будет продолжаться до самой старости.

Сначала она разлила на херувимчика суп, случайно так разлила, просто от неловкости. Потом, когда никто не видел, сломала личные игрушки херувимчика, искромсала на маленькие кусочки. Потом выкинула красивые туфельки херувимчика в туалет. Потом разрисовала фломастером нарядные штанишки херувимчика. Потом, потом, потом.

Рано или поздно это должно было открыться, скорее рано, чем поздно.

Воспитательница вынюхала, пришла в справедливое бешенство, она ведь точно знала, в каком ребенке живёт ангел, а в каком таится дьявол, её не проведёшь. Конечно, в этой проклятой девчонке таится дьявол, и пусть кто-то докажет, что она не права, пусть кто-то упрекнёт ее в невоздержанности, в плохом характере, разве это не светопреставление, когда покушаются (и кто?! Кто?!) на ангелочков, которых выбрали сами небеса. Все мерзости жизни от подобных проклятых девчонок, в которых поселяется дьявол, даже если им всего-то пять лет, рано или поздно они, эти проклятые девчонки, превратятся в мерзких женщин и будут продолжать отравлять весь мир.

Бешенство воспитательницы выплеснулось на мать, через неё на отца, и впервые в жизни, отец её избил, избил так жестоко, что она запомнила на всю жизнь. Избил, как и должен мужчина избивать женщину, так завещано предками.

…мать и отец… отец

Кто знает, может быть, отец и избил её так жестоко только от того, что так и не разобрался в самом себе, надо быть мужчиной, а не очень получается, вот и выместил на ней свою раздвоенность, и не женщина, и не мужчина, в голове одно, то, что не он придумал, что передали ему «безличные люди»[460], в теле, в ногах и руках, в нервной системе, которая на кончиков пальцев, по всей поверхности соприкосновения с чужим миром, совсем другое. И кто знает, что он чувствовал потом, после того, как жестоко избил собственную дочь. Может быть, он окончательно умер в тот день.

Наверно в тот день, в пять лет, и кончилось её детство и началось выплескиваться всё то, что было запрограммировано в жизни плода.

Не везёт, так не везёт!

Потом, много позже, когда отца не стало, Она пожалела его и простила ему тот день, потом много позже, стала она догадываться, что мы не всегда вольны в своих поступках, что через нас, через наши мысли и наши чувства нередко действуют безличные люди, те самые традиции предков, или что-то иное, и ничего нельзя изменить, ничего нельзя исправить, только сожалеть, роптать, и то только, когда одна, когда никого нет рядом, чтобы никто не видел слёз, чтобы потом оттереть слёзы, жить дальше, вновь и вновь подчиняясь этим безличным силам.

Все жертвы, а палачей будто и нет. Такие вот бестелесные палачи, не цвета, не запаха.

Может быть, не только ей так не везёт?

Откуда ей было знать.

Ей было больно, обидно, так обидно, что она даже подумала, может быть стоит выброситься из окна.

Потом много раз она будет порываться выброситься из окна, но так и не выброситься, так и останется жить. Жить, так и не расставаясь с памятью о том дне, когда ей было всего пять лет, с той обидой, которая началась то ли в тот день, то ли много раньше.

И которая, никогда её не покидала.

А отца она потом простила, даже пожалела.

…в школе

Потом, когда Она уже училась в школе, Она часто забывала о том дне, но он, этот день, возвращался вновь и вновь.

Она хотела быть такой же как все, но ничего не получалось, старалась всем помочь, но все только подсмеивались над ней. Она даже привыкла, смирилась, и уже не злилась.

Скажем, в классе, то ли всерьёз, то ли в шутку, обсуждали, может кто-нибудь из школьников спрыгнуть со второго этажа, а потом вдруг вспоминали – Она, только Она – и все начинали дружно смеяться.

Откуда они могли знать, что всё так и было?

Потом опять, то ли всерьез, то ли в шутку, высчитывали, кто может допрыгнуть до потолка, и сразу все прозревали – только Она.

Она не могла им объяснить, что они не правы, вниз она могла прыгать, только не верх, не было этого «верха» в её теле.

Потом вновь, то ли всерьез, то ли в шутку, выясняли, кто может вывести из равновесия учителей своими глупыми вопросами, конечно, Она, все единодушно, радостно выкрикивали её имя.

И опять Она с ними соглашалась, хотя не понимала, почему это так смешно, и почему так радостно.

И так до бесконечности. Шут гороховый, не мальчик и не девочка.

Девочки шушукались, сплетничали, она пыталась делать то же самое, но над ней начинали смеяться, и они были правы. Ну как можно было с таким носом, с такой формой мочки уха и всем остальным, сплетничать о мальчиках, как все другие девочки.

В мальчишеское сообщество её тоже не пускали, да и не очень её тянуло к ним, не мальчик же она, в конце концов. Она бы с удовольствием играла бы с ними в круговую лапту, даже в футбол, но грубости не переносила. Любое сквернословие приводило её в уныние, любые мальчишеские сальности её коробили, а мальчики только этим и забавлялись, им нравилось, что она мгновенно краснела до самых мочек ушей.

Может быть, в этом неприятии грубых двусмысленностей и проявлялась её женская природа. Кто знает?

А во всем остальном…

Потом, много позже, она будет завидовать многим женщинам, ей будет казаться, что она недостаточно женщина, она будет стыдиться этого, может быть, по этой причине она будет казаться окружающим холодной и равнодушной, за