– Да я, по сути дела, тоже завязал. Надоело это нашесвинство, – сказал «блейзер». – Знаешь, мы и пить-то не умеем, а ведьсуществует настоящая культура алкоголя, совершенно неизвестная в нашей Татарии.

Он умно и симпатично улыбнулся. Все ведь понимает и смеетсянад собой, подумал Пантелей. Ведь неглупый же совсем молодой человек, совсемнеглупый. Что же на них на всех находит, когда они начинают толковать о своем«творчестве»? Куда пропадает их юмор? Полнейшая серьезность, звездный гул,разговор с великими тенями…

– Да я ведь всерьез не пью, ни по-европейски, нипо-татарски.

– В теннис тебе нужно играть, старичок, – сердечносказал Пантелею «блейзер» и тут же опрокинул рюмочку.

Пантелей затравленно проследил за движением его кадыка,потом забарабанил пальцами по столу, потом суетливо заговорил:

– А что же это мы с тобой Льва-то Николаевича совсемзабыли? Не по делу получается – тоже ведь автор. Вообрази, Анна Каренина – СофиЛорен, Каренин – Карло Понти, посол Израиля в Объединенных Нациях…

– Так-так! – В глазах «блейзера» замелькалиогоньки, словно цифры фондовой биржи. – Ну, дальше!

– Сереженька, конечно, Ринго Стар, двадцативосьмилетнийхиппи, с боями прорвавшийся из Тибета…

– Так! Так! – Сумасшедшая гонка цифр. – Ну!Ну!

– Вронский, конечно, – американский астронавт,вернувшийся с Луны…

– Гениально! – завопил он, расшвыривая все вокругсебя на столе, и вцепился пальцами в виски.

«Бедный, бедный ты наш Блейзер СергеевичМухачев-Багратионский!»

– А национальные силы? – прошептал он. –Кроме нас с тобой?

– Есть идея, Сергеич. Давай, вместо Сальватора Далипривлечем нашего Хвастищева?

– Радика? Гениально! Это же ж мой кореш! Радик – гитан,колосс, русский и космический гений!

Вдруг он отодвинул от себя рюмку, глубоко вздохнул ипочему-то причесался.

– Увы, старик, Радик не пойдет. Он алкоголик, старик.Его лечить надо. Ты знаешь, как я его люблю, нас с ним многое связывает, но онневыездной. Говорят, недавно набросился в Ялте на генерала, обкусал ему всепуговицы. Проглотил генеральские пуговицы. И потом, он «подписант».

Вот так, подумал Пантелей, наконец-то ты заговорил панормальном для себя языке, на языке своего папули. Ярость перехватила Пантелеюглотку, он захрипел:

– А я, по-твоему, кто, сука ты пайковая? А меня тыпочему привлекаешь? Не знаешь ничего обо мне? Не навел еще справочки, почетныймилиционер?

К удивлению Пантелея, скандал не разгорелся, больше того,«блейзер» вроде и не слышал его хрипа. Он вдруг застыл с вилочкой под усами, ивзгляд его устремился в глубину кабака, где меж резных столбов вдруг возниклокакое-то странное изящнейшее движение. Там вдруг появилось несколько яркихцветовых пятен, яркие свежие краски, нележалые, неношенные, некомиссионные,немосковские. Они приближались и обернулись на поверку тремя божьими птичками,балеринками с гладкими русскими прическами.

«Блейзер» забыл уже свои глобальные порывы и приподнимался собъятием.

– Сюда, сюда, девочки! Наташа, Саша, Павлина! ВадимНиколаевич, милости просим!

Это были примадонны Кокошкина, Митрошкина и Парамошкина,легконогие посланницы советского искусства, которые по далекому стратегическомуприцелу осуществляли в Европе подготовку к полной пролетарской революции.

Девушек, впервые за долгое время попавших на родину,поражали сейчас русские запахи, помятость лиц, некомплектность одежды, всяобстановка отечественного кабака с его неизбывным духом близкого дебоша.

Привел их Вадим Серебряников, друг Пантелея, бывший друг,бывший лидер «новой волны», бывшая первая скрипка в оркестре «новых голосов»,крупнейшая хромосома четвертой генерации, фундатор двух или трех напористыхавангардных студий, ныне, конечно, уже забытых, бывший выразитель «идейшестидесятых», ныне трижды купленный-перекупленный культурный деятель, директоракадемической капеллы с филиалами, номенклатурная ценность, запойный алкоголик.

Еще недавно о Серебряникове спорили – скурвился или не доконца? Сейчас уже перестали спорить: он стал недосягаем, он ушел «к ним», туда,где не нашими мерками меряют, на «ту» орбиту. Лишь в дни запоев, которые, надопризнать, случались все реже и реже, Вадим Николаевич появлялся в старых кабаках,бесчинствовал с прежними корешами, казнился перед всякой рублевой швалью, рычалкуда-то по анонимному адресу, три или четыре дня ГУДЕЛ, СБЛИЖАЛСЯ, КУЧКОВАЛСЯ,ползал по помойкам и вдруг – исчезал. Куда? Куда пропал? Иные полагали – впсихиатричку, другие – в тюрьму, третьи проще – выпал, мол, в осадок; и вдругон появлялся, и не где-нибудь – на экране телевизора. Чистый, гладкий, впрелестных очках, с легкой интеллигентской волнишкой в голосе рассуждал ВадимНиколаевич с экрана о взаимовлиянии национальных культур, о магистральной теме,о кризисе западных несчастных коллег. Сука, блядь, подонок, ругались вчерашниесобутыльники и добавляли – вот корифей, не нам чета!

Пантелей никогда не ругал бывшего друга ни вслух, ни в уме.Он помнил не только кабаки и свальные ямы, их связывало с Вадимом и другое:сцена в Политехническом, например, общий несостоявшийся запрещенный спектакль,общий несостоявшийся запрещенный порыв, общие мечты, хоть и облеванные, нокоторые еще можно отмыть, как они полагали иногда во время редких встреч.

Теперь они сидели за общим столом, и стол этот быстроразрастался, как подводный коралл. Три девушки, звезды России, только головкиповорачивали в немом изумлении, только лишь взмахивали диоровскими ресницами иприоткрывали валютные ротики при виде новых и новых литературных осьминогов,мохнатых киношных спрутов, театральных каракатиц, лепящихся к кораллу. Всеразрасталось. Шевелилось руками. Все были друзья, никого не выкинешь, и всебыли хамы. Независимость оборачивалась хамством, все старались показатьнезависимость и хамили главному человеку за столом, Вадиму Николаевичу.

Так, например, некий беллетрист положил голову в сонникуВадима Николаевича и стал ее есть нижней половиной головы, верхней жебеспрерывно оскорблял хозяина солянки словом «коллаборационист». Другой пример:некий пародист одной рукой гладил коленки юным подругам ВадимаНиколаевича, адругой беспрерывно рисовал шаржи, один позорнее другого, и подсовывал хозяину сгадким смешком. И наконец, еще третий пример по закону триады: некий поэтишка,пьянея от одной лишь близости великана, от возможности пощекотать его нижепупка, залез к «Николаичу» в загаженный твидовый пиджак и брякнул на столувесистый нераспечатанный еще брус денег – то ли потиражные за фильм«Краеугольный камень», то ли очередная «Государыня», то ли просто дотация изсекретных фондов.