– За мной приехали на работу, – тем же ровнымголосом, только лишь с некоторыми подскоками, продолжала мама. – Япопросила заехать за тобой, чтобы проститься, и эти господа были столь любезны…

– Не ерничайте, Штейнбок! – рявкнул с переднегосиденья крутой запорожский затылок, мелькнула прищуренная вишневаяпулька. – Какие вам здесь «господа»?

Они уже ехали, и впереди приветливой густо-голубой махинойпокачивалась Волчья сопка, за гребнем которой совсем еще недавно происходилинекоторые таинства. Толя видел, как оборачивались прохожие на шум мотора, и какони застывали при виде их «эмочки», и так, оцепеневшие, улетали назад, зарозовые шторки. Толя не внял маминому призыву, он упал духом, он трясся ирыдал.

– Я хотела сказать «офицеры», – поправилась мама.

– Вот так и говорите. – На этот раз затылок недвинулся.

– В мое время слова «господа» и «офицеры» были почтисинонимами, – оживленно сказала мама и даже улыбнулась, а потом судорожновытащила правую руку из муфты.

Желтолицый с обвисшей кожей чутко повел глазом, но немногозапоздал – мамина рука уже схватила Толину и сильно сжала: не плачь, не плачь,не унижайся!

Толя знал, что унижается, знал, что маме это невыносимо –слышать плач взрослого сына! Как стыдно – плакать в этом мерлушковом плену! Этоне он плачет, не Толька Боков и не юноша фон Штейнбок. Он никогда не заплачет,ни белый, ни красный, он никогда не заплачет перед этими скотами! Это в немплачет что-то другое, что-то маленькое, со слипшейся шерстью, пойманнаяврасплох живая штучка, она трясется, и остановить ее нету мочи.

Щека снова легла на мерлушковый воротник, а шапочкасдвинулась к надбровьям совсем по-блатному. Блатной малиновой угрозой налилисьзрачки. Впоследствии Толя не раз отмечал сходство между ссученными блатными иэтими так называемыми «офицерами».

– Мы вам постараемся объяснить разницу между этимисловами, – медленно проговорил затылок и добавил с удовольствием: –Штейнбок.

Мамина рука ослабла, и Толя вдруг понял, что она испугалась.Нечто похожее на гнев, каленое и пружинное, шевельнулось в нем и едва неостановило поток слез, но потом мокренькое-волосатенькое задергалось сильнее, ион заплакал пуще.

Затем они остановились в Третьем Сангородке. Многие жители идети молча смотрели, как шла из «эмки» к бараку вся процессия: сначала одиноперативник в богатом тяжелом пальто, потом дама в шляпе, чернобурке и смуфтой, детский музыкальный руководитель, почти что итээр, потом большоймальчик, этой осенью прилетевший с материка, за ним еще один оперативник и вконце апатичный сержант-сверхсрочник.

…Желтолицый майор Палий сидел за столом и писал протоколобыска, а крупный, сочный капитан Чепцов брезгливо и с показной скукой ходил покомнатам, вытаскивал наугад что-нибудь с книжной полки, из ящичка шаткогостола, для чего-то переворачивал вышитые тетей Варей подушки. Опаснопоскрипывали под его шагами доски завального барака. Палий беспрерывно курил,странно приподнимал брови, словно пытаясь подтянуть сползающую с лица кожу.Чепцов хмыкал, перелистывая книжки, что-то откладывал для изъятия, басил коллегечерез плечо:

– Достоевский «Бесы», Алигьери «Божественная комедия»,журнал «Америка», шесть номеров за 1946 год, два креста латунных…

Вдруг он молча протянул маме пачку «Беломора», и мама, кудивлению Толи, взяла папиросу, поблагодарила и вполне умело затянулась.

Все было буднично, тихо, скромно. Вначале, правда, мамастучала каблуком бота, но потом Палий попросил ее не стучать, потому что стол итак трясется, трудно писать, и она прекратила бесцельное постукивание каблуком.

Все было бы совсем буднично, если бы не Толины рыдания. Чтоже это делается с ним и сколько в человеке слез? Он постукивал зубами,всхлипывал, вытирал лицо ладонями и рукавом, смазывал сопли и снова, и сноварыдал. Он старался плакать и рыдать вежливо, чтобы, по возможности, не мешать майоруПалию писать протокол, и потому отодвинулся от стола, плакал и дрожал чуть всторонке от этого круглого стола, еще недавно по частям принесенного Мартиномиз столярки карантинного ОЛПа.

Мама же сидела рядом с майором, положив локоть на стол, итихо говорила:

– Толя, слушай меня внимательно. Немедленно напишитеткам о случившемся. Попроси Варю снять деньги с книжки и взять тебе билет насамолет. Уезжай в Ленинград, но только после конца четверти, иначе у тебяпропадет год. Деньги на жизнь тебе будут посылать, ты знаешь кто. Опускай,пожалуйста, уши и не забывай шарф…

Вдруг стол накренился под ладонью капитана Чепцова.

– Зачем вам кресты? – тихо, на мирной ноте спросилкапитан у мамы.

– Это… это просто украшения, – ответила она иопустила глаза.

Некий сторонний наблюдатель находился в Толе, и он словноиздалека, словно в перевернутый бинокль наблюдал происходящее и видел все срезкостью. Так он видел многочисленные мешочки на лице Палия и слышал егоотрешенное причмокивание. Эдакий странный звук – кажется, что протоколистчто-то хочет подчеркнуть своим чмоком, тревожно на него взглядываешь и видишь –звук бессмысленный, просто удаление слюны. Этот же наблюдатель подметил и нечтобоксерское в капитане Чепцове, висящие чуть впереди корпуса руки, повороты затылкаи покатых плеч. Этот же сторонний наблюдатель, как бы из глубины тоннеля,подметил смущение мамы, когда ее спросили о крестах, и понял, что мама непросто боится, она еще и стыдится своей тайной веры. Но почему, почему онастыдится?

– А это что такое? – хохотнул Чепцов и швырнул настол мартеновский алтарик, похожий на детскую книжку-ширму.

Мама покрылась красными пятнами, а потом и вся сталапунцовой.

– Это… это… Леонардо, Рафаэль… просто репродукции…

Ей стыдно потому, что она все еще советская, догадался вдругсторонний наблюдатель. Советская, несмотря на два года политизолятора и восемьлет колымских лагерей, она советская, как и я советский, – вот в чемпричина этого гадкого стыда!

– Я вам не верю, Шэ-тэйн-бэок. – Чепцов чутьсклонился к маме, как боксер. Френч обтянул его спину и обозначил солидныежировые боковики.

Толя по-прежнему ревел, хлюпал и сморкался, но стороннийнаблюдатель представил себе этого капитана без одежды: огромного, сноздреватыми ягодицами, с осевшим мохнатым животом, с висящим тяжелым членом,похожим на предводителя морских котиков, морщинистого секача.

Тот же сторонний наблюдатель отметил последующую мгновеннуюперемену в маме, в ней как будто что-то щелкнуло, «советский стыд» отключился, отхлынулс лица, мама сузила глаза и произнесла прежним защитным и хитрым, чрезвычайноинтеллигентным тоном: