В плитках черного кафеля деформировались отражения: рукависела отдельно от тела, черепушка расползалась на две неравные половинки.Пантелея вновь пронизал дикий ток неузнавания реальной среды, он едва ли незакричал:

– Вы все сошли с ума, олухи и трусы! Переспишь с бабой,через неделю сообщают – тебе ее подсунули, она стукачка, лейтенант. Поговоришьс кем-нибудь о Достоевском, готово – твой собеседник – платный осведомитель.Пожрать сядешь – хмыкают, кивают на стены. Поссать пришел – молчи! СтопроцентныйОруэлл. Да если все это так, нужно бежать отсюда! Если это так, то жить здесьнельзя, надо бежать!

– Куда бежать?

Срезанная в середине предплечья рука поднялась и легла напустой квадратик кафеля, а в соседний верхний квадрат вплыли губы и кончикноса.

Сзади послышались шаги, и из черного кафельного пространствак друзьям приблизилась нижняя часть туловища, чуть сбоку объемистые бедра иживот. Верхняя часть туловища была совсем срезана и двигалась самостоятельно сголовой, спокойно, словно сова, сидящей на левом плече. В темной этойраздробленной массе поблескивал огонек – лауреатская медаль. Спокойно и простозаворчала рядом с Пантелеем лауреатская моча.

– Бежать! – воззвал Пантелей к медали. –Через историческую родину с жидовским билетом, пусть даже на Лабрадор, пустьдаже в самую глубокую ледяную жопу! Бежать, и пусть здесь все остается у НИХ,все наше: и Толстоевский, и Мойка в среднем течении, и бронзовые жеребцы,которых мы когда-то так рьяно усмиряли, и даже наши девки, все девкипятидесятых, шестидесятых и семидесятых – пусть все ОНИ наше сожрут! Бежать,спасаться! Рашенз, гоу!

К концу этого страстного и дерзкого призыва Пантелей вдругзаметил, что его никто не слушает. Серебряников и анонимный лауреат спокойнообсуждали перспективы продажи партии «Мерседесов» в Москве ПО СПИСКАМ завнутренние деньги. Все будет сосредоточено в руках Замыслова, смотрите непрозевайте.

– Ну-ну, Пантик, не заводись, – похлопал наконецКадим его по плечу. – Все это смехуечки. Пойдем.

Они вышли из туалета и сели под лестницей в полумраке, вкожаные продранные кресла, в которых, согласно легенде, любили сиживать столпысоцреализма, Джеймс Олдридж и Борис Полевой. Именно в этих креслах, согласнолегенде, сработал когда-то Олдриджа полковник Полевой.

– Чем хуйню-то пороть, ты бы лучше, Пантелюша, написалчто-нибудь для моей шараги, – сказал Серебряников. – Напиши заявочку,а договор и аванс я гарантирую.

Раскачивая первоклассным своим английским ботинком,чуть-чуть по краям тронутым блевотиной, Серебряников начал говорить, по какойкатегории подпишет договор и какой выдаст аванс, но Пантелей его не слушал. Онсмотрел на тупорылый английский сапог, и тот казался ему добрым, милым,забавным другом юности. Как здорово было бы работать вместе, вместе с этимсапогом и ни о чем гадком не думать! Каждое утро являться – как наработу! – в пустой зал, сидеть рядышком за режиссерским пультом, питькофе, курить, разговаривать о настоящих делах – где жмет, где фальшивит, гденадо нитку подтянуть, а где, наоборот, просунуть фигу в занавес.

Боги Олимпа, мы могли бы с ним поставить сокрушительное шоу,шикарное и совсем неглупое, смешное до икоты и горькое, как судьба. Ему слегказа сорок, и мне около сорока, мы пока что полновесные мужики, но позади ужемного всякого, все – в памяти, все – на бумаге, все – на сцене, на экране, всев кончиках пальцев. Мы можем потревожить Аристофана, пройтись шалой оравой покабачкам старого Лондона, взвесить Эсхила и Еврипид а, построить адскую башнюповыше Останкинской, выдумать ад, выдумать целый остров смешного и доброговздора с горами и пальмами, то есть рай, подвесить под колосники НеопознанныйЛетающий Объект, мы можем девушку превратить в цаплю и, разумеется, наоборот!

– Ну что, есть у тебя какая-нибудь идея длязаявки? – спросил Вадим.

– Есть идея цапли, – осторожно ответилПантелей. – Цапля. Большая нелепая птица.

Лицо Серебряникова тут же замкнулось в размышлении, аПантелей впился в него взглядом.

О чем сейчас думает маэстро? Если о«проходимости-непроходимости», так сразу смажу его локтем в рожу и брошу в этомкресле, которое пропердел Полевой в молодые годы. Но если он сейчас думает оглухих ночных криках болотной птицы, о ее тяжелых ночных перелетах из Литвы вПольшу, о ее неизбывной страсти в глубинах влажной спящей Европы, о цапле как опамяти нашей юности, нашей девушки… о, тогда я ему собственным галстуком начищусапоги!

– Цапля – это девушка? – Глаза Серебряникова вдругожили, а лицо заострилось. – Почти девочка. Она стыдится своих ног –выпирают колени. Нынешний парафраз «Чайки». Верно? Нелепая,глуповато-стыдливая, прелестная нимфа болот. Уловил я? Ночью наш герой слышитее глухие крики, шум крыльев. Ему чудится вся Европа. Прелесть и влажностьжизни. Да?

Пантелей стал развязывать галстук. Он чуть не прослезился.Старый кореш Вадюха – что ему стоит понять меня? Да он с одного слова, с одногожеста поймет меня. Да и как ему не понять – ведь мы с ним – одно целое – двеполовинки одного я – и подписантство, и академическая капелла – к ч‹все это –мы оба извлекаем со дна души образ молодой цапли.

Счастливые и молодые, они вышли из-под лестницы инезависимо, даже с некоторым пренебрежением, как представители еще живогочетвертого поколения, прошли мимо бильярдной, где пятое блейзерное поколениевышибало из насиженных позиций представителей третьей, фронтовой генерации.Затем они миновали мерзейший коньячный буфет, и здесь Вадим слегка притормозили с лукавством посмотрел на Пантелея, как в прежние годы, когда онипритормаживали возле каждой бутылки. Пантелей, однако, его подтолкнул, ониблагополучно прокатились мимо буфета и оказались на парадной лестнице, ведущейк бюсту.

– Горький Владислав Макарович, – сказал Вадим иотвесил бюсту глубокий поклон.

Затем они прошли парадной залой под ногами внушительногопортрета.

– Маяковский Юрий Яковлевич, – пояснил ПантелейНалиму, как будто тот был иностранцем, а он – хлебосольным советикусом.

Затем они протопали по темному коридорчику, в конце которогона телефонной тумбочке стояла небольшая чугунная фигурка.

– Симонов Лев Лукич, – с некоторой фамильярностьюкивнул Вадим, открыл какую-то дверь, и они оказались па балконе, над заломкабака.

С первого взгляда на кабацкое царство было видно, что вечерприближается к своей высшей кризисной точке, то есть кистерическому взрыву,скандалу и мордобою. Коралл, который они еще недавно покинули, теперь напоминалосьминога: своими щупальцами он затягивал все новых и новых обитателей глубин ивытягивал из них пятерки и трешки.