– Эх, Натан! Через Гельсингфорс паромами можноперебраться в Стокгольм, бывшую Стекольну, а оттуда еще дальше, в норвежскуюХристианию. Я теперь географию знаю и в озеро, вместо моря, не заеду!

В дурную погоду, в ураган, в слякоть, в вихрях желтых мокрыхлистьев, в сумеречный и багряный день спор был решен – Россия свернула на своюколею.

Впоследствии самарские фон Штейнбоки, не успевшие отправитьза кордон презренную частичку, ошивались в сомнительных евреях-европеях прилиберальном многопартийном правительстве Симбирской республики, а бравыепрапорщики Соля и Ноня верно несли службу с оружием в руках и на кличку «жид»не оборачивались.

Казанские же Штейнбоки, оставшиеся без «фона», испыталинеуют, колкость и зябкость, как будто во сне у них отхватили усы.Учредительному собранию рукоплескать не пришлось, а, напротив, за ржавый паекпришлось служить инсургентам и, превратившись раньше времени в некое подобие«Меншикова в ссылке», мрачно возле холодной буржуйки ждать реставрациизаконного правительства, «уплотняться», кашеварить на коммунальной кухне своейбывшей квартиры, пропитываться запахом нафталинной беды.

Самарцы все же спустились «пароходами» до Баку, где, пройдясквозь грохот сыпняка и сильно поредев, организовались для окончательнойэмиграции за пределы одной шестой – в другие пять шестых.

Как они жили в этой слишком обширной для них части мира, какони плодились и как носили желтые звезды, как они сгорали в печах и как делали«большой гельд», было неведомо оставшимся.

У оставшихся были свои заботы, господин учитель. Вначалеподросли в комсомолок дочки, потом на пороге, чихнув, появился солнечныйпролетарий, питерский фабричный юнга с созвучной фамилией Боков.

– Здрасьте, папа и мама! Аполлинарием Боковым менявеличать, а проще можно Полей. Я в вашем городе буду председателем городскогосовета.

– Кес ке ce? – дернулся вюртембергский носстарейшины. С того и пошло – кес ке ce, кес ке ce, кес ке ce? И до сей поры –кес ке ce?

Как видим, Толя вполне мог и не откликнуться на ужасное имя,снабженное к тому же давно отправленной восвояси приставкой, все было позакону, он Боков Анатолий Аполлинариевич, идите вы все подальше! Давно истлелиуже все эти древности на дне фамильного комода вместе с дедушкиными жилетками,галстухами и воротничками. По логике вещей, не могли же здесь, на самом краюнеобозримой Азии, среди студеных вод и вечной мерзлоты, знать об этом «фоне»!

Оказывается – знали! Была в этой точке еще одна точечка,совсем уже плачевно ничтожная, в которой, однако, все знали.

…Теперь он стоял на парадном школьном крыльце с убегающиминаправо и налево лестницами, как на ристалище позора. Безносая мордочка, егопроводник, ничего не говорила, а только посапывала, странно и смущеннопохрюкивала рядом. Он не спрашивал ни о чем, чего же тут спрашивать – бедапришла, и от позора теперь не скроешься.

Солнечный, снежный и чистый позор раскинулся перед ним.Пространство позора пересекали дощатые тротуары, по которым текла в разныестороны магаданская публика. В правом и левом углах позора находились крыльяродной школы, одно в тени, другое на солнце, и там висел желтоватый, прозрачныйи мощный сталактит, одно из украшений позора. Задником позора был Дворецкультуры. Резкая геометрия, кубизм теней украшали глубину позора, а бронзовыескульптуры пограничника, доярки, шахтера и летчика, ТЕХ ЧТО НЕ ПЬЮТ, венчалиего высоту. Люди на дощатых тротуарах двигались торопливо, стремясь поскореепокинуть картину позора, чувствуя, что они неуместны здесь, ибо позор статичен,отчетлив и красив без единого дымка, без единого перышка в небе, без надежды.

Толя повел взглядом, ища центр позора, необходимое черноепятно, и сразу нашел, долго искать не пришлось – на проспекте Сталина, междушколой и Дворцом культуры стояла черная автомашина «эмка». Он двинулся прямо кцентру, пересекая нижнюю половину позора.

На этом, Толечка, оборвались твои потуги проникнуть всреднюю категорию, стать обычным школьником и комсомольцем, другом хорошенькойЛюдмилочки и баскетбольным крайком. Ты шел к черной «эмке» с розовыми шторками ичувствовал среди слепящего снега, что весь класс следит в окно за твоимдвижением и за движением твоего позорного спутника ПОНЯТОГО.

Сифилитичка из Сангородка была понятым, вдруг догадался он,и, еще не вникнув в дальнейший смысл события, еще боясь произнести в уме словоАРЕСТ, но уже неся в себе это слово, он взялся за дверную ручку «эмки».

Нет, мужества не было в этот момент в душе юноши фонШтейнбока. Все его образы улетучились в этот момент, пропал и раннийМаяковский, и золотоискатель Джека Лондона, и европейский бродяга, бесстрашныйлюбовник. Здесь не было и будущего, того человека или ряда лиц, кем он станет.Осталось лишь нечто дрожащее и синюшно-бледное, наполовину еще детское ипостыдное, в несвежем белье, попахивающем мочой и спермой. Это нечто открылодверь «эмки» и тут же было схвачено за лицо двумя горячими, как спелые вишни,жадными и издевательскими мужскими глазами.

Складка щеки на мерлушковом воротнике богатого пальто, серпкрутого голого затылка, тяжелый молоток лба, маленькая мерлушковая же шапочка скожаным верхом – все это было каким-то неживым, слишком уж основательным,прочным до неестественности, но полными жизни были глаза, жизнь прямо жарила изних! Власть, сила, презрение к халявой твари, к недостойной жертве, а главное –наслаждение, упоение властью и презрением.

– Вот он, значит, этот герой. Ну, садись-садись,герой-штаны-с-дырой… – Голос человека, повернувшегося к Толе с переднегосиденья прозвучал вполне обычно, даже, пожалуй, добродушно. У Толи в желудкеекнула слабенькая надежда – а вдруг ничего особенного? Екнула и улетела – ненадейся!

На заднем сиденье были двое: еще один мерлушковый воротник слицом, равнодушным и вялым, желтым лицом со сползающей кожей, а рядом – дама. Всамом деле, Толина мать выглядела настоящей дамой из какого-нибудь довоенногофильма – чернобурка на плечах, фетровая шляпа с нелепым фетровым цветком,похожим на пропеллер.

– Подвиньтесь немного, Штейнбок, – тускло сказалжелтолицый маме и сам немного подвинулся.

Мама, в довершение кошмарной нелепости и ненужности своего«вольного» туалета, обладала еще муфтой, меховой, доремифасольной муфтой, вкоторой она сейчас, словно Анна Каренина, прятала свои натруженные лагернойпилой и детсадовскими клавишами маленькие руки.

– Толя, постарайся не падать духом. Случилось самоестрашное. Меня снова арестовали, – ровным голосом без выражения произнеслаона.

Она подвинулась и освободила сыну местечко на заднем диване.Дверца захлопнулась, солдат-водитель потуже задернул шторки.