– Полноте, капитан! Старые мастера часто использовалибиблейские сюжеты для отражения жизни простого народа. Полноте, полноте,капитан!

Когда-то, Толя слышал, мама рассказывала Мартину: «Я всегдабыла с ними крайне любезна, как будто передо мной кавалергарды, это сбивало ихс толку».

Чепцов почуял вираж, хитрый женский финт и взревелобескураженно:

– Скатились к мракобесию, Штейнбок?

Чего уж, казалось бы, еще нужно капитану? Преступница вруках – держи и радуйся! Нет, капитан Чепцов был цельной натурой, он жаждалполной капитуляции и чтоб без всяких еврейских подъебок!

– Давайте сворачиваться, Чепцов, – сотвратительной сухостью высказался тут майор. – Корреспонденциюкакую-нибудь обнаружили?

Капитан бросил на стол пачку писем, скривил рот в сторонуравнодушного начальника и стал влезать в свое пудовое пальто. Все ему вдругперестало нравиться в этом деле, все вдруг надоело, настроение было испорчено: как-тоиначе он себе представлял арест матерой троцкистки. Сука старая Палий, душитинициативу, все опомниться не может после своих эстонцев, придетсясигнализировать.

Напоследок Чепцов пнул ногой ширму и проник в уголоккомсомольца Бокова. Шуранул пальцем учебники, брезгливо отодвинул ДжекаЛондона, отбросил одеяло и неожиданно заинтересовался простынкой, похожей нагеографическую карту неведомого архипелага. Следы конкистадорских сновидений.Он глянул поверх ширмочки на Толю, словно только что его увидел, заговорщическиему подмигнул и пробасил с некоторым даже восхищением:

– Дрочишь? Дело!

Настроение капитана слегка повысилось.

– Собирайтесь, Штейнбок!

Новое одевание слегка поблекшей красавицы: боа, муфта,шляпа-пропеллер… В глубине коридора скрипел фокстрот – золотые тридцатые годы,заря фашизма… Когда на старом корабле Уходим вдаль мы На берегу в туманной мглеНас провожают пальмы. Кто-то из жильцов делал вид, что в доме ничего особенногоне происходит.

И тут наконец до Толи дошла глубина события: уводят маму окуда, неизвестно для чего, неизвестно, надолго ли. чего особенного не говорят ибез всяких жестокостей, без всякого зверства или палачества уводят его маму, скоторой он всего лишь несколько месяцев назад познакомился, которой он ещесмущался, которая по вечерам читала ему на память Блока, Пастернака,Маяковского, Гумилева, Ахматову и вспоминала, а может быть, и выдумывалакакие-то смешные эпизодики из его раннего докатастрофного детства; она почтиуже стала его настоящей мамой… Какой тут, к черту, позор? Какие тамкомсомольцы? Какой баскетбол? Какая уж там Людка?

– Мамочка! – вскричал Толя, и тут прекратилисьбессмысленные рыдания.

– Разрешите-ка я за вами поухаживаю, мадам. –Чепцов глумливо двумя пальцами развернул мамино, дважды уже перелицованное,пальто с отставшим ватином.

Мама все-таки не сдавалась и яркими, нелепыми на широкомбелом лице, помадными губами произнесла с холодной «светской» ненавистью:

– Позвольте, капитан, ведь я не офицерша.

Она выдернула пальто и мигом оделась. Чепцов хохотнул ишагнул за порог, а Палий сказал безучастно и вполне прилично:

– Прощайтесь с сыном, Татьяна Натановна.

Опытный оперативник позволил матери и сыну соприкоснутьсяровно на столько секунд, на сколько полагалось по ритуалу ареста. Потом он взяларестованную за локоток и легонько подтолкнул, как хороший, но равнодушныйдоктор.

– Ну, все-все, Татьяна Натановна, попрощались. Дверьзакрылась.

– Мама! – завопил Толя, и в этом крике уже не былобессмысленного рыдания, в нем было уже живое чувство – отчаяние. В нем, можетбыть, была уже и ненависть.

Дверь открылась, шапочкой вперед шагнул Чепцов – портфельзабыл.

– Чего вопишь, выблядок? – тихо проговорил он,оглянулся для чего-то по сторонам и тихо шагнул к Толе.

Толя выдержал жуткую паузу: Чепцов стоял перед ним сзастывшей улыбкой, словно показывался – запоминай, мол, образ всесильного врагана всю жизнь: низкий лобик, надбровные дуги, горячие вишенки глаз, короткий носи наметившийся уже зоб под круглым подбородком – все просто, сильно, весомо,недвусмысленно. Еще миг, выдержать еще миг! Сейчас он пойдет на тебя, этот бык,и начнет швырять и мять руками, как женщину! Его ничем не остановишь! Если бытолько кувалдой в лоб! Если бы только винами в зоб!

– Размазня! Говно шоколадное! – засмеялся Чепцов,поправил шапочку, взял портфель с изъятыми предметами и ушел.

ты представляешь? Анри финансирует всю затею и пишет музыку.Соня – Джулия Кристи, Свидригайлов – Оссеин… Пантелей еще не мог опомниться отвнезапно накрывших его воспоминаний. Перспективы едва-едва пробились к нему, ноон еще не мог ответить, еще смотрел, опустив голову, в одну точку, на узкоедлинное блюдо с коронной закуской артистического кабака, на рыбное ассорти:несколько полуяиц с комочками икры, неопределенные зеленые завитушки, ломтикикрасной рыбы, похожие на отмели Каспийского моря, шпроты – мумии на песке – всеслегка пожухлое, слегка неяркое, не совсем настоящее, невалютное и, уж конечно,не кремлевское, лакомое блюдо артистического плебса «жуй-не-хочу».

– А мы-то здесь при чем? – спросил он наконецсвоего пылкого приятеля, полулюксембургского мужа полудипломатической полужены.

– Дак как же ж без нас?! – удивился тот. –Твой же ж сценарий, моя же ж постановка!

– Да зачем мы им? – с тупой натужностью продолжалудивляться Пантелей. – Разве нельзя воткнуть в этот букетик какого-нибудьтам Оллби-дайка, какого-нибудь там Трюффонуэля?

– Без нас нельзя, – решительно сказал«блейзер». – Мы соотечественники.

– Чьи?

– Федора Михайловича!

– А-а, я как-то сразу не дотумкал. Резонно. Привлечениенациональных сил, наведение мостов…

– Так ты согласен, Пантелей?

– Конечно, согласен. Еще бы не согласиться. Я ведь неидиот, чтобы отказываться от таких предложений.

«Блейзер» через салфетку ухватил запотевшую бутыль водки иналил в обе рюмки безобидной бесцветной жидкости. Это движение прошло передглазами Пантелея, как во сне. Он давно уже не видел ритмических странных снов.Вот уже месяц после «завязки» он видел по ночам одно и то же: наполнениестаканов и рюмок, вибрация бутылок, глотающие алкоголь глотки, пузырьки газа, аот прежнего остался лишь хмельной полуночный ветерок.

– Мне не наливай, я завязал, – – сказал он.