В этом тексте изображается ситуация за пределами жизни персонажей. Субъектно-объектная перевернутость утверждает приоритет мира вещей по отношению к человеку. Вещи оказываются долговечнее людей, к вещам переходит роль субъектов, но и в этом случае наблюдается обмен ролями – уже между предметами: обнаруживается, что не гаражи предназначены для автомобилей, а автомобили для гаражей, не коробки для шляп, а шляпы для коробок. И люди (гости) предназначены для вокзалов. Со всей очевидностью в этом тексте представлено понижение главных участников ситуации в ранге и повышение второстепенных.

Обращенность субъектно-объектных отношений приводит к олицетворению предметов.

В рассмотренном тексте дополнение выражено не винительным, а творительным падежом, и от этого персонификация оказывается еще более выразительной.

В тексте Марии Степановой можно видеть не только одушевление предметов, типичное для поэзии вообще, но и явление глубоко архетипическое:

…языческие ритуалы в целом ряде случаев определяются представлением о перевернутости связей потустороннего (загробного) мира <…> оба мира – посюсторонний и потусторонний – как бы видят друг друга в зеркальном отображении <…> перевернутость поведения выступает как естественное и необходимое условие действенного общения с потусторонним миром или его представителями (Успенский 1994: 321, 323).

В стихотворении Давида Паташинского люди предстают инструментами неизвестно кого (в структуре неопределенно-личных предложений):

порцию невезухи кто еще нас поймет

были мы люди-мухи нами любили мед

были мы люди-суки были глаза сухи

ты не давай мне руки не подавай руки

утренней укоризной сморщенное лицо

были глаза как призмы свернутые в кольцо

наша душа – потемки вытертые до дыр

были мы люди-терки нами строгали сыр

нами вино лакали нами давили тлю

этими вот руками что я тебя люблю

Давид Паташинский. «порцию невезухи кто еще нас поймет…» [1136].

В этом случае преобразование субъектно-объектных отношений вместе с дефисными конструкциями люди-мухи, люди-терки указывает на зависимость человека от обстоятельств жизни.

О том, что человек – не главный в природе, он даже не объект, а инструмент, сообщается и в таких контекстах:

Холм мною нюхает траву

и мною видит осень, мной

он птичью слушает молву,

порхающую над травой.

Виталий Кальпиди. «Земля навьючена на холм…» [1137] ;

Как я хотел увидеть, но не смог,

последние мои двенадцать строк,

где отхлебнул меня вечерний чай,

где веки мной моргнули невзначай,

где фразой «Vérba vólant, scrípta mánent»

простую вербу Воланд в скрипку манит.

Виталий Кальпиди. «Хакер» [1138] ;

Толстый комар пролетел, засмеялся и вышел,

Хлопнув ладонью моей по запредельной щеке.

Снова в глазах тишина, и таращатся голые окна,

К мирной постели моей пасть разевая свою.

Владимир Кучерявкин. «Ночь через форточку воет тихонько в квартире… » [1139].

В тексте Кучерявкина комар персонифицирован и на лексическом уровне: он назван толстым а не крупным, о нем говорится, что он засмеялся и вышел (а не вылетел). И окна здесь таращатся и разевают пасть – рисуется вполне сказочная картина, в которой активными субъектами оказываются все, кроме человека. Человек же здесь представлен метонимически: только ладонью, причем и ладонью он не сам распоряжается.

В следующем стихотворении говорится о распределении семейных ролей:

Уже который год, лишь вечер настает,

как пара лошадей, мы дружно ходим цугом.

Я штопаю носки, ты чинишь дисковод.

Да что ж это с тобой мы делаем друг другом?!

Ты моешь мной полы, стираешь мной белье,

Готовишь мной на стол, когда приходят гости,

А я тобой смотрю, как мент гнобит жулье,

Чиню тобою кран и забиваю гвозди.

Потом ты мной родишь двоих-троих парней,

Ты выкормишь их мной и вырастишь на славу,

А я тобой куплю сперва, что помодней,

Потом авто, гараж и пони на забаву.

И годы – чередой, а мы-то вразнобой

Все чешем чехардой, усердны и упрямы.

Ты будешь мной любить, а я любить тобой,

Друг другом застолбив Канары и Багамы…

Однажды ты поймешь, что твой черед настал,

Что жизнь уже прошла, и не переиначишь,

Но так же, как любил, и так же, как дышал,

Ты мною смерть свою оплатишь и оплачешь.

Мария Ордынская. «Уже который год, лишь вечер настает…» [1140].

В семейной жизни муж и жена нередко спорят (или, по крайней мере, задумываются) о том, кто что должен делать, кто кого и как использует. Эта тема развита Марией Ордынской в подробностях. Намек на конфликт содержится в строчках И годы – чередой, а мы-то вразнобой / Все чешем чехардой, усердны и упрямы. Однако именно в радикальной трансформации субъектности и инструментальности изображена гармония семейных отношений.

Клишированное сочетание друг с другом преобразуется в авторское друг другом. Может быть, это связано с тем, что предлог с представлялся неуместным при жизни вразнобой, как сказано в стихотворении.

Аномалия глагольного управления в сочетании друг другом[1141] при детальном развертывании темы повлекла за собой и другие грамматические сдвиги, относящиеся к управлению глаголов. Норма сочетаемости (точнее, узус, так как подобная норма нигде не зафиксирована) не предусматривает инструментальной валентности глаголов, представленных авторскими сочетаниями: готовишь мной, тобой смотрю[1142], мной родишь, тобой куплю, мной любить[1143].

В стихотворении Санджара Янышева значение творительного падежа в сочетании тобою припомнюсь может быть понято по-разному:

От ныне до века присутствие пчел

в моей почивальне – гудливый котел:

что может быть более кстати?

из лопнувших банок варенье, рассол —

по стенам, и вечер – прозеванный сон,

забытый, как слон в зоосаде.

Другие жильцы остывающих книг —

бубнят, что в итоге мне, кроме как в них,

и не во что будет вселиться…

Однажды увиденной в ртутном жару,

разъятой – но, после того, как умру, —

тобою припомнюсь, Мелисса.

И я прозреваю как Сретенье – век,

в котором на внутренней копоти век

мелком обозначится челка;

что ныне, в руках у детей и отцов

на вербных побегах головки птенцов

дрожат, словно белые пчелы.

Санджар Янышев. «Вербное» [1144].

Здесь можно видеть и творительный инструментальный (тобою припомнюсь – ‘ты меня вспомнишь’), и творительный превращения (‘я вселюсь в тебя, поэтому меня вспомнят, когда увидят тебя’). Совмещение разных, далеких друг от друга, значений творительного падежа имеет здесь убедительную образную основу: совпадение женского имени Мелисса с названием медоносной травы – при том, что, согласно распространенному представлению, умерший человек превращается в траву.

У Тимофея Животовского, профессионального экскурсовода, инструментом предстают туристы:

Не я ль в заснеженной гостинице,

Когда туман ложился ниц,

Выискивал село Гостилицы

Среди усадеб и столиц?

Вступаю в парк, шумя туристами, —

Форели! Графские пруды!

Но что