чтобы сохранить те остатки моих владений, которые, при помощи переговоров, удастся вырвать из жадных рук наших врагов…».

Но в Петербурге разворачивалась другая драма. Этой осенью Елизавета задержалась в Царском Селе гораздо дольше, чем обычно. Чувствовала, что больше в любимый загородный оазис не вернется, не хотела уезжать. Но в начале ноября, в совершенно необычное время разразилась сильнейшая гроза. Раскаты грома сотрясали холодный воздух. Молнии высвечивали голые деревья парка. Императрица восприняла это как знак. Велела собираться, поехала во временный дворец на Мойке.

Представления Ивана Шувалова о творящихся в стране безобразиях государыню все-таки больно задели. Она переживала, думала. Издала один из последних своих манифестов: «С каким Мы прискорбием по нашей к подданным любви должны видеть, что установленные многие законы для блаженства и благосостояния государства» не исполняются. Клеймила «внутренних общих неприятелей, которые свою беззаконную прибыль присяге, долгу и чести предпочитают». Сетовала, что даже «места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение – ободрением беззаконников». Требовала немедленно навести порядок в правосудии и всячески пресекать злоупотребления, творившиеся в ее царстве и за ее спиной. Изменить положение к лучшему это уже не могло. Но манифест стал для Елизаветы как бы покаянием. Облегчил ее душу.

2 декабря она совсем слегла. Появился неотступный кашель, она стала харкать кровью. Врачи Монсей, Шиллиг и Крузе констатировали «воспаленное состояние» организма. Государыне пустили кровь, но лекарств она боялась, упорно от них отказывалась. Через пять дней состояние неожиданно улучшилось. Императрица повелела освободить большое количество заключенных, а Сенату изыскать средства, чтобы отменить очень обременительный для народа налог на соль. Это был последний указ Елизаветы.

О смерти, о похоронах при ней не говорили никогда. Все знали, что она даже слов таких не терпит. От народа болезнь вообще скрывали. Но в Петербурге понимали – вот-вот… Французский посол Бретейль докладывал, что к наследнику большинство сановников ни малейшей любви не питало, но уже увивались вокруг него, «все трепетали и спешили заявить свою покорность ему прежде, нежели императрица закрыла глаза». Завещания о передаче престола не Петру, а маленькому Павлу Елизавета так и не сделала. Кардинальных решений она всегда избегала, колебалась. А в данном случае само завещание указывало на смерть, упоминания о которой государыня гнала от себя. Даже фаворит с подобными предложениями обратиться к ней не смел. Ну а сейчас, когда стало совсем плохо, у нее и сил не было напрягаться над такими проблемами, что-то менять.

Шуваловы пытались сами, без завещания, готовить почву для переворота. Иван Шувалов подкатывался к наставнику Павла Никите Панину. Осторожно зондировал идею «переменить наследство» – «что он думает и как бы то делать». Дескать, «некоторые» думают выслать Петра с Екатериной из России и «сделать правление именем цесаревича». А другие хотят «лишь выслать отца и оставить мать с сыном», но «все в том единодушно думают, что великий князь Петр Федорович не способен», и при нем России нечего ждать, «кроме бедства». Но Панин-то был уже тайной опорой Екатерины. Жестко отрезал, что любая попытка помешать законному наследованию трона неизбежно приведет «к междоусобной погибели» и невозможна «без мятежа и бедственных следствий». Шуваловым пришлось проглотить. Без Панина воспользоваться фигурой его воспитанника было никак… Впрочем, сказалось и то, что Александр Шувалов, располагавший реальными рычагами власти, был уже перекуплен, изменил своим братьям.

11 декабря датский посол Гастенгаузен сообщил в Копенгаген – самочувствие государыни снова ухудшается, кровопускания больше не помогают. В столице отменили все увеселительные мероприятия. 18 декабря Елизавете исполнилось 52. Ее дни рождения всегда отмечались пышными празднествами. Теперь ограничились лишь иллюминацией и салютом батарей Петропавловки – чисто символическим, коротким, чтобы не тревожить больную. А «подарком» для нее в этот день стали лекарства английского врача Монсея. Впервые императрица согласилась принять их. Но Монсею пришлось подробно рассказать ей о действии снадобья и самому выпить у нее на глазах больше трети. Однако лекарство подействовало, лихорадка и кровохаркание прекратились. Выступила сильная испарина. Мучившая Елизавету язва на опухшей ноге открылась, и она спала спокойно. Заговорили, «что кризис миновал и императрица на пути к выздоровлению».

Но она слабела, больше не вставала, говорила угасающим голосом. А 22 декабря снова горлом пошла кровь. Врачи объявили, что состояние «опасно». Все поняли – безнадежно. Смерть предсказала святая блаженная Ксения Петербургская. Призывала на улицах: «Пеките блины, завтра вся Россия будет печь блины!» Люди удивлялись, какие блины? Канун Рождества, до Масленицы было еще далеко. Хотя блины-то считались еще и поминальным блюдом [106, с. 167–168].

А Елизавета уже об этом знала, чувствовала. 23-го она исповедовалась и причастилась. 24-го и окружение осторожненько намекнуло ей, что надежды нет. К общему удивлению, царица восприняла известие спокойно, по-христиански. Смиренно предала себя Богу. Пожелала собороваться, а потом велела священникам читать отходную и сама повторяла за ними слова молитв. Стала прощаться с приближенными – тихо, мирно и так трогательно, что все плакали. Воронцов напоследок ее предал. По сообщениям австрийского посла, Елизавета уже раньше говорила канцлеру, что перед смертью хочет побеседовать с ним наедине. До сих пор откладывала. А сейчас позвала. Но он перепугался, сказался больным и залег в постель. Может быть, как раз и боялся, что ему продиктуют завещание о передаче трона Павлу в обход Петра. Прощаться с умирающей государыней ее любимец так и не пришел. Петр и Екатерина явились, императрица хотела им что-то сказать, но язык ее уже не слушался.

Во всех православных храмах начиналась торжественная ночная служба, пели «Христо́с рожда́ется – сла́вите! Христо́с с Небе́с – сря́щите! Христо́с на земли́ – возноси́теся!..» В это же время у Елизаветы началась агония. Стала возноситься… Она очень любила праздники, и Господь даровал ей, чтобы она и ушла из земной жизни в великий праздник, на Рождество Христово.

Глава 31. Петр III и его супруга

Екатерина II на балконе Зимнего дворца

Государыню хоронили, как полагалось в то время, после шести недель прощания, поминальных служб. 3 февраля 1762 г. траурная процессия двинулась к Петропавловскому собору. Там упокоились ее отец, мать, родная сестра Анна и двоюродная, Иоанновна. Теперь и Елизавете пришло время лечь рядом с ними. На славу потрудились портные, ювелиры, лучшие специалисты по гриму, бальзамированию. Для своего последнего торжества государыня выглядела безукоризненно, как она любила. Екатерина II вспоминала, что она лежала в гробу «одетая в серебряной робе с кружевными рукавами, имея на голове императорскую золотую корону». А датский посол Гастгаузен описывал: «Черты лица императрицы еще нисколько не изменились, и они больше