Но довольно, довольно тягостных воспоминаний. Мария – это далёкое прошлое, а надо смотреть вперёд, покуда… покуда он жив!

…Ранней весной вместе с ромейскими купцами игуменья-княжна Янка возвратилась из Константинополя. Поддерживаемый под руки служками, весь трясущийся, как в лихорадке, сошёл следом за ней со сходней корабля древний старец с восковым безжизненным лицом, в парчовых ризах, в митре на голове.

– Не жилец! – пронёсся по собравшейся вокруг толпе киевских мирян шёпот.

И в самом деле, новый митрополит, именем, как и прежний, Иоанн, мало того что еле ходил, так ещё и почти ничего не видел. Но Всеволод понимающе переглянулся с Янкой – она сделала то, о чём он её просил, как раз такой митрополит и был сейчас ему надобен. Не станет ни во что вмешиваться, сядет в своём дворце за каменной оградой и будет тихо сожидать смерти, проводя время в нескончаемых молитвах. А коли умрёт – когда ещё из Ромеи привезут нового! Или можно будет поступить так, как отец, князь Ярослав – собрать на снем епископов и выбрать митрополита из русских. Это не возбраняется канонами христианской церкви. Впрочем, то будет потом, после, пока же он, Всеволод, был доволен Янкой, доволен новым митрополитом. На душе стало тихо, спокойно, легко. Слабость, боли, тяжкие воспоминания и переживания на время покинули его. Подумалось: кое-что ещё на этом свете сможет он сделать. Возникла в душе у него надежда на общее примирение, на спокойную старость с осознанием выполненного долга перед людьми и державой. Нужно было только доказательство…

В Туров, на Волынь, в Червенские города, в Тмутаракань поскакали великокняжеские гонцы. Решено было в день 14 августа торжественно перенести мощи преподобного игумена Феодосия[266] из пещерки, где был он похоронен, в недавно законченную строительством Великую церковь Печерского монастыря. Более пятнадцати лет минуло после кончины преподобного, и могилу его долго искали в Дальних пещерах монастыря сердобольные старательные монахи.

Весь церковный клир Киева и других городов собрался на празднество. Ранним летним утром гроб с останками Феодосия вынесли из пещерки и понесли наверх, в церковь Успения. В торжественной процессии шли священники в сверкающих ризах, дьяконы в стихарях[267], слышались молитвы и песнопения, курился фимиам. Во главе шествия следовал старец-митрополит, чуть живой, едва передвигающий ногами. Рядом с ним шёл Всеволод, торжественно-тихий, потускневший, со слабой надеждой взирающий по сторонам. Вот позади него – Владимир, вот младший сын Ростислав, вот игумены киевских монастырей, епископы.

Но князей нет. Отмолчался Святополк, не ответил Давид Игоревич, с презрением отверг предложение дяди гордый Олег. Не получилось того, о чём мечтал Всеволод. А замышлял он великое, большое действо, хотел придать богоугодному благому деянию смысл общерусского единения. Но нет, не послушались его себялюбивые корыстные князья, каждый из них тянул в свою сторону, каждый добивался своих целей, и не было им никакого дела до мрачного сухого старика, тщетно пытающегося соединить несоединяемое.

Так терпело крушение последнее большое Всеволодово начинание. Отныне – он знал, чувствовал – не будет у него на этом свете ничего, кроме тупого и безнадёжного ожидания смерти.

Вместе с митрополитом он распростёрся ниц у гроба преподобного, он печалился, плакал, страдал, но никто его не слушал и не слышал. Вокруг стояли люди – епископы, священники, монахи, что-то говорили, пели, но в ушах у Всеволода стоял лишь злобный отвратительный гуд. Будто сидел он в глухой узкой каморе, стучался в стены, в двери и не мог достучаться.

Солнечный луч узкой полосой падал на гроб, освещал притвор, фрески с образами святых, ласково согревал лица. Но Всеволода била дрожь, была тьма, света не было. И не было выхода из тёмной мрачной каморы.

Глава 68. Королева Вышеслава

Катил по извилистой насыпной дороге просторный возок. Осенний лист кружил в холодном воздухе; то переставал, то снова начинал идти нудный надоедливый дождь. Возок наезжал на кочки, порой проваливался колёсами в жирную болотистую грязь, возница громко ругался и без жалости хлестал по спинам могучих широкогрудых коней.

Две женщины, молодая и средних лет, обе в чёрных траурных одеждах, сидели у забранного слюдой окна. В походной печи тихо потрескивали дрова.

– Скоро уже и Туров. Увидишь, детонька, матушку и братца, – промолвила старшая, приобняв свою спутницу, которая, казалось, готова была вот-вот расплакаться.

– Пятнадцать лет на Руси не была, – добавила она со вздохом, смахнув со щеки непрошеную слезу. – Мужа потеряла, сына. Возвращаюсь, ничего здесь, на Руси, не имею. Ни богатства, ни друзей, ни близких. Ты, Евдокия, молода, ты вдругорядь, может статься, замуж пойдёшь, деток нарожаешь. Вот и я. Отношу траур, замуж выйду. Сватается один барон в уграх. Монастырь – нет, не мой се крест!

– Ты хоть радостей земных сколько-то вкусила, я же едва одну ночь брачную с мужем провела! – внезапно разрыдавшись, сквозь слёзы с отчаянием выговорила младшая женщина.

Мало-помалу обе успокоились и умолкли, озирая через оконце тянущийся вдоль дороги низкий берег Припяти. Местами, где река от дождей разлилась, возок сворачивал в сторону и петлял между зарослями чахлых осин и кустарника. Наконец впереди на горе показался в обрамлении малых речек – Струмени и Езды – Туров. Город был обнесён высоким валом с деревянной стеной, над которой высились округлые и прямоугольные сторожевые башни. Вне крепостной стены располагался большой каменный храм Богородицы, вокруг него густо лепились добротные избы с двускатными кровлями.

Возок встретили в окольном городе, обнесённом лишь деревянным тыном из плотно подогнанных друг к другу жердей, княжеские дружинники и челядь. Со ступеней крутого крыльца одной из изб спустилась, тоже в трауре, вдовая княгиня Гертруда.

– Матушка! – воскликнула младшая из приезжих, едва не бегом вылетев из возка.

– Доченька любая! – Морщинистыми старческими дланями Гертруда прижала юную Евдокию к своей груди.

– Мой супруг, князь Мешко!.. – прерывающимся голосом стала рассказывать Евдокия. – Его отравили на пиру! Почил в ужасных муках! Мама, мне страшно! – вдруг вскричала она. – Ить и меня могли отравить!

– Полно, донюшка! – стала успокаивать дочь Гертруда. – Здесь, в Турове, никто тебе никакого вреда причинить не посмеет! Брат твой Святополк обережёт тебя!

– Не верю я ему, матушка! Окромя злата, ничего сему Святополку не надобно! – замотала головой в чёрном повойнике юная Евдокия. – Сама знашь, каков он! Злой и жадный еси!

Обнимая и успокаивая дрожащую то ли от холода, то ли от страха дочь, Гертруда не сразу заметила вторую женщину, скорым шагом сошедшую с возка. Разглядев же её, княгиня-мать изумлённо ахнула:

– Вышеслава[268], ты?!

– Али не признала меня сперва, тётушка? – слабо улыбнулась в ответ Вышеслава.

Лёгкой насмешкой