– Хватайте его – и в поруб. Охрану нарядите. Княгине Гиде и её людям пока ничего не говорите. Тихо чтоб. А я князя Святополка оповещу.

Магнус быстро сбежал со ступеней красного крыльца и заторопился к себе в покой.

Глава 70. Песнетворец боян

Давно умолкли чудные звуки Бояновых гуслей. Рвалась душа Бояна из солнечной Тавриды, мог бы – птицею бы полетел домой, в близкий сердцу Чернигов. Не хотел он жить вдали от родных мест, надоел песнетворцу морской простор, надоел разноязыкий корчевский торг, надоели кирпичные стены Тмутаракани. Раньше у него была цель – хотел он вернуть из ссылки своего любимца, князя Олега. Думал, уж с ним-то, с молодым ясным соколом, добудут они ратную славу, воротятся в Чернигов, и споёт он тогда на весёлом пиру сладкозвучную добрую песнь. Но приехал князь – властный, озлобленный, полный подозрительности, полетели гонцы в степи, начались тихие перешёптывания, и понял Боян со временем: вовсе не такой молодец красный князь Олег и не родная Русь влечёт его, но – власть. И для достижения власти готов он идти на сговор с кем угодно, даже с самым лютым врагом.

Долго терпел Боян, долго лелеял надежду убедить, увещевать, удержать Олега от дурных помыслов и дел, но всё было тщетно. И когда однажды снова выехали они в степь, на встречу с ханами, не выдержала душа песнетворца. На клочке бересты вывел он:

«Не могу боле с тобою быти. Супротив Руси не пойду».

Подбросил бересту Олегу в шатёр, вскочил на ретивого коня и ринул прочь из стана – один ветер шумел в ушах. Легко стало, вольно, душа запела от радости. Не жалея ни коня, ни себя, нёсся Боян домой, на Русь, с ликованием, с трепетным ожиданием и не думал, совсем не думал, кто и как встретит его там, на Руси.

Дым болот, горящие леса – ничего не замечал Боян, сердце в груди у него колотилось от радостного волнения, одна мысль двигала им, вела его по пропылённому шляху – скорее домой, в Чернигов. Боже, как соскучился он по родной стороне!

Весь в пыли, с чёрным от копоти лицом въехал Боян в широкие городские ворота, подивился многолюдности, шуму, тревожным взглядам встречных людей. Когда сведал о последних событиях, пригорюнился было, но тотчас же весело тряхнул кудрями – не беда, переживём и эту напасть! Главное, он теперь здесь, в Чернигове, среди своих!

Постучался на ночь к старому приятелю, гончару Сежиру, с ним просидели они до утра за чарой крепкого мёда. Говорили о многом – об Олеге, о Мономахе, о боярах. Всё сильней убеждался Боян – правильно содеял он, оставив Олега. Место его – тут, в Чернигове, а кто сидит на столе, не так уж и важно, в конце концов.

Рано утром, на заре, вломились в дверь утлой Сежировой хижины оружные ратники, схватили его, скрутили крепкими ремнями, отвели на просторный княж двор, кинули в холодный сырой поруб.

Боян спросил с недоумением:

– Почто вяжете? Что худого створил я?

Здоровенный краснорожий детина ударил его в лицо кулачищем, проорал над ухом:

– Ах ты, проведчик Ольгов! Собака! Ещё вопрошает! Вот потомишься в порубе, кнута изведаешь, всё о князе своём лиходее расскажешь!

Так очутился Боян в неволе. Его скудно кормили, бросали сверху лепёшки, приносили воду. Бить покуда не били, вопрошать ни о чём не вопрошали. Медленно, уныло потянулись дни.

…Грамота от Святополка прилетела к Магнусу с нежданной быстротой. Князь замышлял лукавое. Королевич повертел в руках пергаментный свиток, усмехнулся, поспешил к сестре.

Гида, сухая, бледная, с тёмными кругами под глазами от тревог и бессонных ночей, ждала брата в горнице. Она заметно волновалась, прятала руки в широкие рукава малинового летника, слушала напряжённо, выпрямившись в полный рост, с беспокойством в больших вишнёвых глазах.

– Сестра, изловили мои люди на днях одного человека, – рассказывал Магнус. – Зовут его Бояном. Может быть, ты его не помнишь, но многие люди здесь его хорошо знают. Этот Боян – боярин князя Олега. Он песнетворец, говорят, когда-то давно слагал песни для отца Олега, Святослава. Я приказал бросить его в подземелье. Он молчит, упрямится, ничего не хочет отвечать. Что с ним делать дальше, не знаю. Может, сходишь, спустишься в поруб?

– Чего я там не видела, в порубе! – Гида гневно фыркнула. – Не знаю, что Боян за человек, откуда взялся. Говоришь, молчит?

– Молчит. А пробрался он в Чернигов, известное дело, из Тмутаракани. В том сомнений нет.

– Ах так! Что же?! Велю тогда кнутом его отстегать! Жаль, Владимира нет в Чернигове! Может, пошлём к нему гонца? А, Магнус? – Княгиня вдруг засомневалась.

Магнус поспешил её отговорить:

– У твоего мужа в Киеве более важные дела. До Бояна ли ему?

– И правда.

Поблагодарив Магнуса, Гида велела кликнуть ката.

«Пусть каждый день по двадцать плетей этому Бояну отвешивает!» – думала она в гневе.

…Осенью начались дожди, дым развеялся, пожары прекратились сами собой. Половцы схлынули; ополонившись, они откочевали далеко на юг, на зимовища. В тревожном тягостном ожидании затаились города и веси. С каждым днём тускнея, светило в небесной выси ласковое солнце, кружил в воздухе и падал на землю жёлтый лист, на пепелища возвращались унылые смерды и закупы. У них забота была одна – как перезимовать.

Владимира, вернувшегося из Киева, заботило иное. Видел он, чуял – отец совсем плох. И понимал: после смерти отца Киева ему не удержать, бояре и клир стояли за Святополка. Да и не его, Владимира, в конце концов, право владеть Киевом, не его ныне место – великий княжеский стол.

Отцу сказал об этом прямо, без обиняков:

– Святополк сидит со своей дружиной в Турове. Аще займу я великий стол, он пойдёт на меня ратью. Тогда вся земля Русская: и бояре, и клир, и купцы – будут держать его сторону. Вспомнят тут и ряд дедов. Начнётся свара, а победу в ней одни токмо поганые половчины праздновать будут да враны с коршунами в степи. Сего не могу я дозволить. Пущай миром идёт Святополк в Киев. Уразумей, отче, тако лучше покуда будет. И рази ж ты, когда был на месте моём, по-иному мыслил и поступал? Рази не отдал ты тогда ради блага Руси, ради мира и покоя Киев князю Изяславу, не предотвратил ты бойню кровавую? Я же – сын твой, и потому… готов я на жертву сию пойти. Пущай достанется Киев Святополку – старший он в роду нашем.

Князь Всеволод побледнел, схватился за сердце, упал на колени перед поставцом с иконами, зашептал молитву. После, едва