– Сынок, милый, надежда моя! Вот расплата за мои грехи! Вместо тебя займёт великий стол Святополк! Он коварен, лжив, жаден! Вовсе не достоин он княжить в Киеве! Но что поделать? Положим всё на Бога!

Владимир, прикусив губу, пожалел о сказанном.

…О Бояне он узнал не сразу, а только спустя пару дней. Сведав, пришёл в ярость, ворвался в бабинец, гневно и строго отчитал перепуганную жену:

– Ты почто мне не сказала?! Да рази ж можно так?! Ты что, за меня решать вздумала?! Кто тебя надоумил – Бояна в поруб засадить?! А кнутом его стегать?!

– Магнус его изловил. – Гида вдруг разрыдалась и, всхлипывая, стала робко возражать: – Зря ты на меня так. Добра я хотела. А он, Боян этот, Магнус говорил, проведчик князя Олега! Может, убить он тебя хотел!

– Что?! Убить?! Кто тебе такую глупость наплёл? Магнус? Да ты уразумей, Гида, Магнус – Святополков человек, ему служит, для него старается.

Гордая королевна вскинула вверх голову.

– Я своему брату верю! – веско промолвила она. – Вот отцу твоему не верую! Лукав еси!

– Что тебе отец мой сделал?

– Мне – ничего. А вот как князь Роман погиб? И князь Пётр-Ярополк? Не отец ли твой то содеял, чужими руками?!

– Лжа то, выдумки бабьи! – прикрикнул на Гиду разозлившийся Мономах. – Не мой отец виной сим смертям!

– Ну а для чего, по-твоему, Магнусу на Бояна наговаривать? – перевела разговор на другое княгиня.

– Дурочка ты моя! – Владимир, утишив гнев, невольно улыбнулся. – Да ведаешь ли ты, кто таков сей Боян? Он – песнетворец, уваженье великое имеет и средь бояр, и средь простого люда. И коли мы его – в поруб, то, стало быть, вороги мы ему. И так он нас в песнях своих потом ославит, что вся Русь услышит. А погубим его – опять же шум на всю Русь. Разумеешь ли? И без того тут, в Чернигове, Ольговых угодников да прихлебателей хватает. Тяжко здесь княжить, тяжко, сама ведаешь. Не любят меня здесь. А коли ещё Боян почнёт хулу глаголить, и вовсе худо. Подумают людины: «Экие ж лиходеи, мучители! Вона как они над нашим Бояном издевались! Всю спину ему кнутом исполосовали!» А Святополку токмо то и надобно, чтоб к киевскому столу дорожку расчистить. То-то же, неразумница моя. В иной раз так не делай, но шли ко мне гонца.

– Хотела я, Магнус отговорил.

– Отныне Магнуса своего николи[269] не слушай.

– Брат он мне.

– Что с того? Святополк с Ольгом тож мне братья. Нет, Гида, у каждого из них своя волость, свои помыслы, своя мечта потаённая. Помни о том.

…Вечером Владимир спустился в поруб. При тусклом свете тонкой свечи разглядел он Бояна, неподвижно лежащего на грубо сколоченных деревянных досках. На белой рубахе песнетворца густо проступали свежие пятна крови.

– Господи, что се?! – прошептал князь, с ужасом взирая на пленника.

Боян привстал на руках, повернул голову и, тяжело дыша, заговорил слабым срывающимся голосом:

– Ты, князь?.. Узнал тебя… Княгиня твоя вот… Мучить велела… Кнутом пороть… Ну, я чуть было… не сгинул… Воды дай, княже… Вот тако… Спаси тебя Бог.

Он долго с жадностью пил большими глотками воду из поданного Владимиром деревянного жбана.

Потом, отдышавшись, стал рассказывать:

– Летом примчал я в Чернигов, ушёл от князя Ольга. Думал с тобою повидаться, да не было тогда тя в городе. Ко княгине же твоей не к чему мне идти. Думается, не признала бы она меня. Уж забыла, верно, как я на свадьбе вашей играл. – Он слабо улыбнулся. – Мыслил, дождусь тебя, да тут, словно на грех, Святополковы псы меня приметили.

– Скажи, Боян, почто Ольгу ты помогал? – спросил, хмурясь, Владимир. – Нешто не уразумел до сей поры, что крамольник он, смутьян, что землю родную, кою воспеваешь ты всю жизнь в песнях своих, готов он поганым продать, лишь бы Чернигов заполучить?

– Топерича уразумел, а ране… Думал, не таков он, Ольг Святославич, думал – по стопам отца свово, князя Святослава, идти будет. Жаль, ошибся в нём. – Боян вытер языком иссушенные потрескавшиеся уста. – А ещё скажу тебе, княже. Вот хошь ведать, почто Ольгу я служил? Хоть режь меня, хоть казнить тотчас повели, но скажу тебе тако: не по праву ты Черниговом володеешь! Ольгова се вотчина.

– Вроде и умный ты человек, Боян, – тяжело вздохнул, глядя на измождённое лицо песнетворца, Владимир. – А всё не поймёшь никак, что Ольг – не токмо мой и отца моего ворог и что Чернигова одного мало ему будет. Отдашь ему Чернигов, Северскую землю – он большего возжаждет, новую крамолу ковать почнёт. И пойдёт усобье по Руси. Ужель не ясно се? Ведь воспылал Ольг лютой ненавистью к земле, вскормившей его.

– Се тако, княже, – согласился Боян. – Но вспомни-ка. – Он упрямо качнул головой. – То вы со князем Всеволодом первыми стали крамолу ковать. Вы лишили Ольга удела его, вы сговорили ромеев на Родос его отослать, вы породили в душе его ту злобу лютую, о коей ты баешь!

Лицо князя приняло грозное суровое выражение.

– Вот что, Боян. Не смей на нас наговаривать. Не позволю! – раздражённо прикрикнул он. – Из поруба, так уж и быть, выпущу тебя. Но запомни: боле здесь, в Чернигове, чтоб и духу твоего не было. Ступай куда хощешь, куда глаза глядят. Земля Русская велика. И вот тебе мой совет: в княжеские дела отныне не суйся, не твоя то забота. Прощай! Зла тебе не желаю.

Владимир круто повернулся и, не оглядываясь, быстрым шагом поднялся по крутой каменной лестнице.

«А может, Боян прав?» – внезапно мелькнула в голове его мысль.

Князь на мгновение остановился на пороге.

«Нет, прочь, прочь лихие мыслишки! Бог так определил. Ему видней, как лучше», – отогнал он прочь назойливые сомнения.

Выглянувшее из-за серой тучи солнце неожиданно ослепительно ударило Владимиру в глаза. Князь закрыл лицо руками и отвернулся.

Глава 71. Огненный шар

Осенью, с наступлением прохлады Всеволоду полегчало. Стал выходить он из терема, подолгу сиживал на гульбище или на высоком крыльце, любил смотреть ввысь, на небо, то ярко-голубое, то обтянутое серым плащом туч. Сил как будто прибавилось, ушли, оставили его на время тяжкие мысли и боли.

«Ничего, поживу ещё, вам назло, – с улыбкой думал он, глядя на бородатые надменные лица бояр. – Ишь, ждёте не дождётесь!»

В один из свежих солнечных дней повелел великий князь учинить ловы. Под Вышгородом[270], в глубоких, густо поросших сосной и дубом оврагах, издревле водился и крупный зверь, и всякая дичь. С вечера ещё расставлены были